Димитрий схватился за голову — рвёт рыжие волосы... За что?.. О! Он знает за что... За веру в людей! Он им верил, им... О! Да скорее зверям можно верить, чем им... Рви же, бедный, рви до последнего свои рыжие волосы!..
А звон — Господи! А крики, — да это небо взбесилось, земля обезумела, медь на колокольнях взбесилось — и звонит, звонит!
А Марина... Боже мой! Да к ней пройти нельзя... Началась разлука... Уснул медовый месяц — неделя одна... Всё ухнуло... Где ж Марина?.. Вон её окно... В окно крикнуть?
— Здрада! Здрада! Сердце моё! Здрада!
Точно и голос-то не его... Да, не его — не своим голосом кричит иногда человек, истинно не своим... У него взяли и царство его, и его Марину, и — его голос.
Нет спасения... Бежать?.. О! Позор! Позор бежать!.. Но и бежать-то уж некуда... А надо бежать... Какая-то страшная неведомая сила ему пинка дала... Подзатыльник земле... Подзатыльник Московскому царству — и ему, царю, подзатыльник... Он начинает с ума сходить...
Нет, ещё не сошёл... Вон окно, вон спасение... На эти леса, что поставлены для иллюминации... Иллюминация будет в воскресенье — эго завтра — будет...
Он прыгнул на леса, как собака прыгает из окна, прыгнул, споткнулся на лесах и полетел на землю с высоты тридцати футов. «О, зачем я не жулик, не вор, а царь — я б не споткнулся...»
В этот же момент, когда он пожалел о том, что он не жулик и не умеет из окон прыгать — он потерял сознание. Москва, трон, царство, Марина, свет Божий — всё исчезло — и сам он исчез...
— Милый! Милый! Где ты? — спрашивала Марина, проснувшись и не видя около себя мужа.
Никто не отвечал. Слышался только набатный звон. Марина вскочила с постели и подошла к окну: в городе слышался страшный шум, заглушаемый рёвом колоколов.
— Пани охмистрина! Пани охмистрина!
Но рёв колоколов заглушал даже её собственный голос — пани охмистрина не откликалась. Напротив, слышались голоса извне... Грозные возгласы... «О, Езус-Мария!..» — молнией прорезала её страшная догадка... «Так скоро!..»
Марина наскоро надела туфли, первую попавшуюся юбку, и в одной сорочке, в той, в которой спала с Димитрием, простоволосая бросилась в нижние покои под своды, никого не встречая на пути... Слышны уже были крики и выстрелы в самом дворце... Страшно! О! Как страшно!.. «Где он? Что с ним?.. Татко...»
Она бросилась опять наверх... Слышит стук оружия, человеческих ног... Валит какая-то толпа, страшные лица, страшные возгласы...
— Ищи еретика!
— Давай его сюда, вора!
Марина прижалась... «Его ищут... Он ещё жив... Боже!» Толпа, не заметив своей царицы, сталкивает её с лестницы... Бедная!.. Она закрыла лицо руками — и тихо заплакала, прижавшись в уголок...
Вдруг кто-то схватил её за руки.
— Ваше величество! — это был её паж, юный Осмольский, который искал её. — Ваше величество! Здрада! Спасайтесь!
— А мой царь? Мой муж?
Осмольский махнул рукой.
— Спасайтесь! Умоляю вас! — И он силой увлёк её во внутренние покои, прикрывая своим плащом её голые плечи и грудь. А давно ли он стоял трепетно за её стулом и украдкой целовал её роскошные волосы? Теперь они без жемчуга и золота — разметались по белой сорочке и по голой спине.
— О, Боже! Царица! Где вы были? Я искала вас! — вскричала гофмейстерина.
Комната, куда Осмольский ввёл Марину, была наполнена придворными дамами. Картина была неуспокоительная: на лицах у всех был ужас. Та в отчаянии ломала руки, другая молилась, распростёршись на полу. Между ними был один только мужчина — и тот почти мальчик, верный паж царицы, Осмольский. Слыша приближение врагов, он запер двери и с саблей наголо оберегал их.
— По моему трупу злодеи пройдут до моей царицы! — говорил бедный юноша, сверкая глазами.
Дверь грохнула... Грянули ружейные выстрелы — и труп был готов: как подкошенная травка, упал честный юноша на пол, раскинув руки и глазами ища свою царицу. Если кто верно и искренно любил её, так это он, этот честный мальчик.
— О, варвары! — хрипел он, истекая кровью и силясь взмахнуть саблей.
Его изрубили в куски, как капусту.
— А! Змеёныш литовский! Секи змеёныша мельче — оживёт! — кричала рыжая борода и бритая голова только что вырвавшегося из тюрьмы колодника.
И мелко-мелко иссекли тело бедного мальчика. Женщины, как ягнята среди волков, сбились в кучу — и ни слова, ни крика — только дрожат. В стороне от этой трепетной кучки пани Хмелевская, тоже поражённая пулей, истекает кровью. Только руки вздрагивают да старое лицо подёргивается смертными судорогами.
В этот момент, снизу, со двора, послышались крики:
— Нашли, нашли еретика!
Все поняли, кого нашли. Марина даже не вскрикнула — она только сжала свои челюсти так, что они хрустнули.
— Прощай, мой милый... Прощай, мой царь...
И она вспомнила самборский парк, гнездо горлинки... О! Зачем было всё то, что было?..
XXX. Верная собака над трупом Димитрия. Москва стреляет пеплом от сожжённого царя
Как жалобно где-то воет собака... Ноет, плачет, буквально плачет бедный пёс, словно Богу на людей жалуется, оплакивая кого-то. Кого он оплакивает?
— О, armer Hund, — бормочет сердобольный немец, алебардщик Вильгельм Фирстенберг, которому, несмотря на совершающиеся кругом ужасы, стало жаль бедной собаки. — Верно, недаром воет.
Подходит — и между лесами, под окнами дворца, видит распростёртого на земле — кого же? — царя, которого он ещё недавно защищал от разъярённых зверей, но не мог защитить... О, бедный царь!
Так это над ним, над царём, раздаётся собачий плач!.. Никого не нашлось, кроме собаки, кто бы его оплакал... И она плачет... Это его собака — она, голодная, деревенская собака, как-то пристала к нему на охоте, под Москвой, и с тех пор не оставляла его. Да, это она оплакивает московского царя, такого же, как и сама она, приблуду. То начнёт лизать ему руки, лицо, то опять ударится в слёзы — воет, воет, так что сердце надрывается.
Заплакал и добрый немец — честный слуга своего господина. Собака плачет!.. А люди... О, порождение скорпиев! Люди или пресмыкаются, ползают в ногах, или топчут ногами...
Добрый немец бережно приподнял несчастного царя. Он жив ещё, он дышит...
— Господи, да никак это царь-батюшка?
— Он и есть! Ахти, родимые! Что с ним? Убит?
Это стрельцы увидали своего царя и бросились к нему.
— Он упал, знать, сердешный, — расшибся... Ахти, горе какое!
— На ветер его, братцы, на ветер — он маленько оклемает...
Подняли на руки. Несчастный только стонал в беспамятстве. Немец алебардщик дал ему понюхать спирту, потёр виски. Мало-помалу он начал приходить в себя, осматриваться. Его положили на плащ.
