— О! Да у меня такие цари на конюшне есть, — издевается боярин, о котором Димитрий как-то неосторожно выразился, что его лошадь умнее своего седока. Боярин этот был Мстиславский.
Наконец начинается формальный допрос. Григорий Валуев подходит, снова бьёт несчастного в щёку и спрашивает:
— Говори, бл... сын, кто ты таков? Кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?
— Вы знаете, — тихо отвечает страдалец. — Я царь ваш и великий князь Димитрий, сын царя Ивана Васильевича... Вы меня признали и венчали на царство... Коли и теперь ещё не верите — спросите у моей матери — она в монастыре... Спросите её — правду ли я говорю... А то вынесите меня на Лобное место и дайте говорить...
Где уж тут говорить? Не этого хотят его враги. Если б тут был народ, он разорвал бы бояр, но бояре знали народ — они натравили его на поляков.
— Несите меня к матери, к народу.
— Сейчас я был у царицы Марфы, — кричит князь Иван Голицын во всеуслышание. — Она говорит, что это не её сын. Она-де признала его поневоле, страшась смертного убийства, а ноне отрекается от него!
Эти слова передаются на двор, в толпу. Ведь суд идёт якобы всенародный.
На дворе и Шуйский Василий. Он всё по-прежнему на коне, с крестом и мечом. Как ни много у него лукавства и силы воли, но его бьёт лихорадка: «Змий» ещё не задушен, может выползти из ямы, и тогда — горе, горе Шуйскому! Да и народ — это морские волны в момент захлестнут и разобьют всё, на что бы их ни направили...
— Мать вона, слышь, отрекается от него, — говорит он толпе. — Да и как не отречься? Царевича-то я сам видел в гробу, в Угличе. Кончать бы с этим змием...
— Винится ли злодей? — кричит толпа.
— Винится!
— Бей! Руби его! — ревут на дворе.
— Что долго толковать с еретиком! — решает Валуев. — Вот я благословлю этого польского свистуна!
И выстрелом из ружья разом убивает несчастного...
Но людям мало простого, хотя бы самого бесчеловечного убийства. Надо насладиться ещё своим позором, надо надругаться над трупом — вот где наслаждение человека, неизвестное зверю. Что ж, что труп не чувствует? Всё-таки надо бить его, терзать, повторять своё наслаждение, предаваться иллюзии убийства.
И вот москвичи повторяют наслаждение убийства над трупом убитого ими неведомого человека: кто даёт мертвецу пощёчины, кто дерёт за волосы, кто топчет ногами... Не домучили — перемучить надо: и его режут ножами, бьют дубьём...
— А ну, братцы, кто разом два ребра перешибёт кулаком? — кричит Валуев.
— Я три сразу перешибывал, — отвечает рыжий арестант со стриженой головой.
И начинается турнир кулачный над трупом — московский турнир: кто сразу больше перешибёт рёбер... Недолго били...
— Нечего бить, братцы, — все перешиблены — каша одна...
И к ногам обезображенного трупа привязывают верёвку... Мало того: надо москвичам показать себя ещё отвратительнее, так отвратительно, как только может быть отвратительна изобретательность человеческой глупости и жестокости... Труп влекут по лестнице... Колотится рыжая, раздробленная голова о дворцовые ступеньки, о те ступеньки, по которым ноги этой рыжей, раздробленной головы ещё так недавно взбирались на трон. Колотится рыжая голова, а москвичи приговаривают:
— Но-но, литовская лошадка, вези еретицкую душу к сатане в ад.
Тащат его через весь Кремль к Красной площади. Шуйский, увидев труп, невольно вздрогнул от ужаса:
— Да это не он — не его тащат... Не его убили... Он опять придёт... Смертная бледность покрыла лицо зачинщика всего этого дела, и крест задрожал в его руке... Ох, это не он — не он!.. Он змий... Он в Угличе из гроба выполз... Он опять выползет.
Даже собака Приблуда не узнала его!.. И только когда обнюхала оставленный им на земле кровавый след — опять страшно завыла...
Труп тащат мимо Воскресенского монастыря, где жила царица Марфа.
— Показать его царице! — кричит кто-то.
— Вызвать царицу!
Останавливаются... Царица выходит... При виде того, что лежало на земле, старуха в ужасе закрывает глаза...
— Говори, царица Марфа, твой ли это сын? — кричат убийцы.
Старуха открывает глаза с содроганием смотрит на кучу безобразного мяса и говорит загадочно:
— Это — не мой. Было бы меня спрашивать, когда он жив был, а теперь, как вы его убили, он уже не мой!
Шуйский, услыхав это, взглянул на царицу такими добрыми глазами, что белый голубь, которого старуха прикормила к себе, и он всякий раз садился ей на плечо, как она показывалась на дворе, и который сел и теперь ей на плечо в ожидании корма, — даже глупый голубь понял всю ехидность глаз Шуйского и с испугу улетел на колокольню.
Но слово сказано — воротить нельзя...
Обезображенный труп волокут далее и на пути измышляют невозможные, самые дикие надругательства. Более всего усердствуют Охотный и Обжорный ряды. Они идут впереди этой возмутительной процессии и несут: один воткнутую на палку гнилую тыкву, другой — трубочистную метлу на шесте, третий — дохлую кошку, насаженную на рогатину...
— Что это, братцы, на рогатине? Поди кошка?
— Нету — это стяг еретичий, хорогва литовская.
— А метла для чего?
— Это, братец ты мой, скифетро еретичье...
— Подлинно, подлинно, — поясняет Конев. — Его еретичьи законы этим самым скифетром в трубе писаны.
— А тыква, братцы, зачем?
— Али ты не видишь? Это, значит, держава еретичья — яблоко державное.
И в довершение надругательства москвичи колотят в разбитые чугуны: «Колокольный звон, братец ты мой! Знатный звон!..» Тешится дикий народ, тешится боярская, торговая и холопья Москва, не умея измыслить ничего лучше этого...
Другая толпа тащит за ноги же труп Басманова, менее обезображенный.
Бешеная оргия с этой дикой процессией останавливается на Красной площади.
Труп царя кладут на маленький столик, на котором обыкновенно мясники резали печёнку для кошек Охотного ряда. Стол был длиной не более аршина, и потому царёвы ноги свесились с него...
— По одёжке протягивай ножки! — острит Обжорный ряд.
Под ноги царя кладут труп Басманова.
— Ты любил его живого, пил и гулял с ним вместе — не расставайся с ним и после смерти, — поясняют москвичи.
— Православные! Православные! — кричал Григорий Валуев, верхом скачущий из Кремля. — Еретичьего бога нашёл: вот он, его бог!
— Покажь! Покажь!
Валуев показывает маску, найденную в покоях Марины, которая к завтрашнему чаю готовила маскарад.
— Вот смотрите! Это у него такой бог, а святые образа лежали под лавкой.
