Крещение это также проходило совершенно иначе, нежели у его братьев и сестер. Если в их случае обряд носил характер официального торжества, где крестными выступали более или менее дальние родственники с солидным положением в обществе, то Жильбера крестили без помпы, в узком семейном кругу. Крестной матерью ему стала бабушка по материнской линии, а крестным отцом… – пятилетний братик Николя-Шарль. Возможно, родители решили отказаться от пышной церемонии, опасаясь за здоровье младенца, хилого и тщедушного. Как бы то ни было, такой поворот событий повлиял на выбор имени новорожденного. Старшие братья и сестра были названы в честь их крестных: соответственно – королевского советника Николя-Шарля Граншье, лейтенанта бальяжа Артонн Жана-Франсуа Денье и Антуанетты Денье, родной тетки. Четвертому же ребенку, чьим крестным был старший брат, нужно было придумать какое-то другое имя. Первую половину – «Шарль» – мальчик получил, очевидно, в честь отца. «Жильбером» же звали сразу нескольких его предков и по отцовской, и по материнской линии. Беда лишь в том, что никому из них это имя счастья не принесло. Как уже говорилось, Жильбер Ромм, дед нашего героя, умер в тридцать лет; два брата матери – тоже Жильберы – и того раньше: вероятно, еще в детском возрасте.
Воспитывался юный Жильбер Ромм также совсем по-другому, чем его братья. Те рано покинули дом, отправившись учиться. Жильбер не имел такой возможности из-за слабого здоровья. У историков нет документов, относящихся к периоду его детства, однако более поздний источник позволяет судить о постигшем ребенка несчастье. Уже взрослым, проезжая через Лион, Ромм записал в дневнике: «6 ноября 1788 года я засвидетельствовал почтение г-ну Жанену де Комб-Бланшу. Я выразил ту признательность, которую к нему испытываю, поскольку именно ему я обязан тем, что все еще вижу свет. Он был последним из врачей, к кому я обратился по поводу болезни глаз, и единственным, кто сумел мне помочь после 14 лет страданий. Решив обратиться к г-ну Жанену, я послал ему мемуар о состоянии моего зрения и о лечении, которое я безуспешно до того времени предпринимал. Он захотел, чтобы мы некоторое время находились в переписке, дабы больше узнать о моей болезни, поскольку он не мог меня лично осмотреть. Невозможно было тогда везти меня в Лион, ибо без поводыря я не мог выйти даже из своей комнаты, не мог я также читать и писать. Он сообщил, что, по его мнению, лучше делать в моем положении, дал необходимые советы, и дела пошли на поправку. Он вернул мне свет дня, а с ним – мою любовь к познанию и надежду наконец начать карьеру. До выздоровления я ходил лишь от дома до церкви, отныне же я начал строить планы на будущее, а два года спустя уехал в Париж […] О Жанен, отец дал мне жизнь, ты же дал мне свет, без коего жизнь была бы только долгой чередой горестей и лишений».
Надпись на мемориальной доске гласит: «Здесь родился Жильбер Ромм, председатель Конвента». В Конвенте председатель переизбирался каждые две недели, поэтому таким же званием могли похвастать и десятки других депутатов, однако из уроженцев Риома таковым стал только Ромм. Фото автора
Жильбер Ромм покинул Риом в 1774 году. Выздоровление наступило двумя годами ранее. Следовательно, болезнь, мучавшая его 14 лет и едва не приведшая к полной слепоте, началась примерно в восьмилетнем возрасте. Вот почему, в отличие от братьев, все детство и юность у него прошли в стенах родного дома.
Воспитанием мальчика занималась в основном мать. Отец находился уже в весьма преклонных годах и, похоже, постепенно терял бразды правления в семье. В частности, это нашло символическое выражение в том, что, начиная со второго ребенка, выполнять почетную обязанность крестных приглашались только родственники жены. Жильбер также по-разному оценивал роль каждого из родителей в своей жизни. Будучи уже взрослым, он ни в личной корреспонденции, ни в дневниковых записях никогда не упоминал об отце, хотя потерял его уже в достаточно сознательном возрасте: когда 82-летний Шарль Ромм почил в бозе 13 октября 1763 года, Жильберу шел четырнадцатый год. Напротив, к матери он до конца своих дней относился с трогательной заботой и глубочайшим пиететом. Так, находясь в России, за тысячи лье от родного очага, Ромм едва ли не в каждом послании своему другу, почтмейстеру Дюбрёлю, будет беспокоиться о том, чтобы матери регулярно доставляли из Парижа шоколад, предписанный ей врачами. А незадолго до смерти, уже находясь под арестом и ожидая суда, Ромм обратится к ней с такими словами: «Вы всегда жили среди несчастных, которых, сколько могли, поддерживали своими советами и своими средствами. Этим принципам мы учились с самого появления на свет. Таким образом, вы, сами того не подозревая, воспитали у нас республиканские добродетели». Если отвлечься от характерной для этого пассажа аффектации, которая была присуща языку французских революционеров вообще, а тут еще и усилена ожиданием скорой гибели за свои политические убеждения, то главное здесь – признание Роммом решающей роли матери в формировании его личности. Что же касается характера этого воспитания, то о нем мы в определенной степени можем судить по письмам Миет Тайан, какое-то время жившей в доме бабушки.
Истовая янсенистка, Мари-Анн Ромм отличалась глубокой набожностью и благочестием. «Она слепо верит всем тем, кто носит сутану», – замечает Миет о бабушке в одном из писем, а в другом сообщает: «Подобно кюре, она думает, что спасение обретут только католики». Не удивительно, что мадам Ромм была весьма недовольна, когда Николя-Шарль взял себе в жены протестантку, богатую и красивую вдову капитана морского судна, и «объявила сыну, что никогда не примет у себя его жену».
Весь ритм жизни в доме, по словам Миет, определялся неизменным порядком богослужений: «Бьет восемь. Время молиться. Мы становимся на колени перед старым камином, над которым находится огромное изображение Христа, вселяющее страх. Пронзительные голоса повторяют со мною литании святым. Быть может, этот концерт приятен Богу, но ухо не радует. Молитва закончена, все идут спать». Посещение мессы было столь же обязательно. Не случайно Ромм отмечал, что даже в период наибольшего обострения болезни, когда он и из комнаты не мог выйти без поводыря, единственное, ради чего ему приходилось покидать дом, была служба в церкви. Причем мадам Ромм жалуется Миет, предпочитает утреннюю проповедь, когда часовня «заполнена одними лишь старыми святошами».
Янсенизм предписывал верующим строго аскетический образ существования, поэтому мадам Ромм не одобряла светские развлечения. Она «терпеть не могла», если Миет читала что-либо помимо Евангелия, да и сама старалась бежать искусов светской жизни. Так, она (к огорчению Миет) не слишком охотно принимала у себя мадам де Фонтэн, умевшую вести легкую, приятную беседу, и предпочитала ей компанию своей ближайшей подруги мадам Манде, о которой Миет отзывалась так: «Эта старая святоша говорит лишь о том, что ела, о ценах на яйца, о плохом поведении слуг и о кулинарных способностях своей дочери. Похваставшись по очереди всеми своими детьми, она начинает критиковать соседей. Затем переходит к обсуждению недостатков всех на свете, и все это исключительно от доброжелательности». А вот еще одна изображенная Миет картинка в лицах: мать Жильбера Ромма посещает мадам де Фретта, жену владельца замка Ширак поблизости от Жимо: «Мадам де Фретта очень набожна. В этом она полностью соответствует мадам Ромм. Весь их разговор был о священниках, проповедях и недостатке благочестия у молодежи. Это был какой-то непрерывный поток евангелической морали. […] Я зевала, прикрываясь веером».
