Отблеск этой трагической кончины ретроспективно пал на всю предшествующую жизнь «последних монтаньяров». Каждый ее эпизод отныне казался исполнен скрытого смысла, так или иначе связанного с ярким финалом. А поскольку жизнь Ромма была как никакая другая богата событиями, в которых можно было искать этот скрытый смысл, именно его фигура из всех «мучеников прериаля» на протяжении последующих двух столетий привлекала к себе наибольшее внимание. В свете последующей героической гибели каждому этапу его земного пути придавалось и придается особое значение: и любви к наукам, и воспитанию им наследника богатейшего аристократического рода, и экзотической поездке в далекую, загадочную Россию. Авторы, пишущие о Ромме, до сих пор, за редким исключением, исходят из имплицитного убеждения, что человек, сумевший столь ярко окончить свою жизнь, должен был и прожить ее не менее ярко, а потому «по умолчанию» предполагают у него наличие неких скрытых талантов и пока еще не оцененных достижений в тех сферах деятельности, к которым он прилагал свои усилия: математике, педагогике, естественным наукам.
Однако, восстанавливая по документам ход его жизни, трудно избавиться от мысли, что все же наиболее ярким эпизодом его биографии была именно героическая смерть. Более того, она стала логичным финалом его революционной карьеры. Ромм бросился в революцию, очертя голову, и пожертвовал ради нее тем благосостоянием, которое обеспечивало ему место гувернера. Однако революция дала ему нечто гораздо более важное, чем достаток. В борьбе, в разрушении старого общества он нашел свое истинное призвание, обнаружив, что именно к этому виду деятельности лучше всего подготовлен всей своей предшествующей жизнью. Это был реванш за несбывшиеся надежды и неудачи прошлых лет. В революционной стихии Ромм чувствовал себя как рыба в воде и, похоже, был по-настоящему счастлив в эти последние шесть лет своего земного пути. Но период разрушения рано или поздно должен был закончиться, наступала пора собирать камни. После Термидора революция вступила в созидательную стадию. Мог ли Ромм обрести себя в новой ситуации? Гадать – дело неблагодарное, но если вспомнить все его не слишком удачные попытки еще до революции преуспеть в разных сферах деятельности, а затем уже во время революции внести какой-либо позитивный вклад в ее законодательство, то на подобный вопрос трудно ответить положительно.
Время разрушения подошло к концу, с ним истекло и время Ромма.
* * *
А как годы «необычного союза» повлияли на Павла Строганова?
Ответить на этот вопрос в отношении ученика значительно сложнее, нежели в отношении учителя. Ромм к моменту вступления в должность гувернера был уже взрослым, сложившимся человеком, а потому опыт последующих лет мог его, безусловно, обогатить, но едва ли в корне изменить. Павел же, собственно, и сформировался как личность именно в те двенадцать лет, что провел со своим наставником. А потому вопрос о влиянии «в целом», без конкретизации, едва ли вообще имеет смысл: по большому счету вся последующая жизнь Павла Александровича так или иначе проходила под знаком полученного им в детстве воспитания. Поэтому точнее было бы сузить вопрос и ограничиться рассмотрением влияния опыта «необычного союза» на Павла Строганова как политического деятеля, благо, что в этом качестве он сыграл далеко не последнюю роль в российской истории.
Но и при такой, более узкой постановке вопроса говорить об ученике труднее, чем об учителе. Политическая деятельность Ромма как депутата Законодательного собрания и Конвента носила преимущественно публичный характер. Чтобы добиться принятия решений, которые казались ему оптимальными, он должен был убедить коллег в правильности своего видения ситуации и, соответственно, ознакомить со своими взглядами. Ну а поскольку такие выступления имели место на открытых заседаниях, протоколировались и публиковались, сегодня мы обладаем достаточно обширным материалом для того, чтобы судить о политических воззрениях Ромма периода революции.
Политическая жизнь России, напротив, публичного характера не носила, решения принимались при закрытых дверях, а сопровождавшие этот процесс дебаты, ежели таковые вообще имели место, не всегда находили отражение в письменных источниках. Пиком же политической карьеры Павла Строганова и вовсе было участие в Негласном комитете, неофициальном совещательном органе при императоре, где Александр I под покровом тайны обсуждал будущие реформы со своими «молодыми друзьями». Деятельность Негласного комитета была настолько закрытой, что специалисты по русской истории не пришли к единому мнению даже о том, когда он закончил свое существование – в 1803 или 1805 году.
Не можем мы, как сделали ранее в отношении Ромма, и опереться на работы предшественников, ибо до сих пор практически единственным специальным исследованием биографии Павла Строганова остается уже не раз упоминавшаяся книга великого князя Николая Михайловича. Она же, как мы могли убедиться, представляет ценность прежде всего благодаря опубликованным в приложении документам, тогда как сведения, изложенные самим ее автором, нуждаются в постоянной перепроверке.
Тем не менее ситуация не безнадежна. Хотя Строганову и не приходилось публично добиваться принятия тех или иных государственных решений, у него тоже имелась своя аудитория, обращаясь к которой, он стремился направить политическое развитие России по наиболее оптимальному, на его взгляд, пути. Эту «аудиторию» составлял один-единственный человек – наследник престола, а затем император Александр Павлович. Подружившись с ним еще в середине 1790-х годов, Строганов до самого восхождения Александра на трон и даже некоторое время спустя старался привить ему свои политические воззрения, которые, соответственно, излагал в предназначенных для него записках и мемуарах. О политических взглядах Строганова того периода мы можем также узнать из его автобиографии «История моей жизни», недавно изданной петербургским историком М.М. Сафоновым. Это сочинение об истоках реформ начала царствования Александра I Строганов стал писать в 1803 году, с тем, чтобы оно было опубликовано уже после смерти всех участников событий, но так и не завершил.
Опираясь на указанные тексты, мы и попробуем разобраться в том, как на политические взгляды Павла Строганова повлиял опыт «необычного союза».
По возвращении из Парижа Строганов поселился в своем родовом имении под Москвой. Если власти за ним и приглядывали (что предположить, в общем-то, логично, принимая во внимание ту репутацию, которую создали ему его французские приключения), то контроль этот был настолько относителен, что не препятствовал даже переписке Павла с французами. Однако с Роммом бывший ученик связей не поддерживал. Именно на это попенял ему Ж. Демишель в письме от 17 марта 1792 года:
«Разве поставили бы Вам в вину, если бы Вы осмелились сообщить человеку, который принес ради Вас величайшие жертвы и чьи принципы, чье бескорыстие Вам хорошо известны, что Вы ему признательны, по-прежнему его любите и никогда не забудете».
Но молодой граф, очевидно, не внял его просьбам. Во всяком случае, в личных архивах ни Ромма, ни Строганова нет никаких следов их дальнейших контактов. Что было тому причиной? Опасался ли Павел навлечь на себя, а может, и на отца, высочайшее неодобрение? Или, вырвавшись из среды экзальтированных приверженцев революции, он со временем избавился от чрезмерного энтузиазма, обусловленного их влиянием, и по-новому взглянул на пережитое во Франции и, в частности, на свои непростые отношения с наставником? Возможно, и то и другое.
