Облака полосовали небо и свет плыл между ними, как следы крови по воде – красный, розовый, желтый. Предчувствие смерти вошло в человека вместе со светом, согрело его и успокоило – только сейчас он понял, как сильно устал от жизни, такой долгой, что он не каждый день мог вспомнить, какое имя дали ему отец и мать. Когда он вспоминал, то записывал имя на чем придется, но записки тут же терял.
Незачем было и помнить это имя, сочетание знаков и звуков, принадлежавшее совсем другому существу – легкому, маленькому, клокочущему озорным весельем и свободой. Не было его больше в мире – как семечка одуванчика, поднятого ветром с яркого луга долины, занесенного высоко в гору, проросшего в невозможном месте, почти без света, почти без пищи, и теперь крошащего камень своими корнями.
Уже много лет человека звали Туроном и он был колдуном. Как строитель видит здание в виде совокупности материалов и усилий, которыми его можно возвести, как пекарь знает тесто и труд, которыми зерно превращается в хлеб – так Турон знал энергию, структуру материи мира, и усилие, которое нужно к ней приложить, чтобы хоть чуть-чуть вмешаться в порядок вещей.
Все, что делает человек – это усилие, прилагаемое к миру. Усилие тела, чтобы поднять, построить, побежать, толкнуть, собрать. Усилие духа, чтобы подчинить, придумать, посчитать, описать. Важный вопрос для людей с сильной волей – стоит ли нужное изменение своего усилия?
Турон оделся в дорожное, собрал еды на пару дней – нужно было немного, чем старше он становился, тем меньше ел. Вымыл чашку от кофе, аккуратно поставил на стол. Положил руку на стену, прощаясь с домом – теплый материал дрогнул под костлявыми пальцами. Старик улыбнулся, погладил дом, как большого любимого зверя. И ушел, не оглядываясь. Не хотел умирать здесь.
Он не стал спускаться в долину, направился к перевалу. С юга к горам подходило море, а умирать у моря всегда легче. Вода, запертая внутри, стремится к свободной воде снаружи, прибой бьет в прибой, соль смешивается с солью.
Сначала шагалось тяжеловато, давно он дальше огорода и родника не выходил, но уже к полудню тело вспомнило, расходилось, идти стало легко и приятно, будто с каждым шагом он молодел, возвращался к прежнему себе. Шел неторопливо, осматривался, пытался увидеть знак, подсказку, движением ресниц считать послание судьбы, понять смысл прежде чем страница перевернется.
«Ты ли смерть моя, ты ли съешь меня?». Покатится ли камень со склона горы прямо над ним? Или потащит за собой обвал, груду земли и булыжников? Или проснется голодной и выйдет на охоту золотистая пантера, чья шкура светла, как первое утро мира? Ледяной ключ подмоет тропинку? Многолика смерть, неизбежна. И до самого конца – не определена. Хочешь решить задачу, а не можешь – главной переменной не знаешь.
Старик сел на прогретый солнцем гладкий валун у родника, поел хлеба и сыра, выпил немного вина из фляги, запил чистой холодной водой. Ненадолго заснул, утомленный трудной ходьбой, долгой жизнью, долгожданной едой. Когда проснулся, через ручей на него, не мигая, смотрела пантера, и ее глаза были как окна в огненное утро, где сгорают сны. Турон улыбнулся зверю, в груди заныло, но он подавил телесный страх усилием воли – пантера убивает быстро, ломает шею, одним движением клыков перекусывает спинной мозг. Мгновение – и смерть уже случилась.
Зверь опустил глаза и стал пить из реки, забирая воду ярко-розовым языком. Потер нос лапой, совершенно как кошка – у Турона когда-то была кошка, очень ласковая, редкой бурой масти, сероглазая и быстрая, он не мог вспомнить, что с нею потом случилось. Напившись, пантера повернулась и пошла к деревьям выше по склону. Обернулась один раз, обожгла старика спокойным огнем своих глаз, прыгнула за дерево и исчезла. Турон глубоко вздохнул, слез с камня и пошел дальше.
Ночь была теплая, он не разводил костра, камни скал до самого утра понемногу отдавали ему жар, впитанный днем. Турон лежал на спине, подложив под голову сумку, смотрел на сияющие звезды, рассыпанные в невероятной черной бесконечности мира, и казалось ему, что он парит между ними, летит куда-то, где его ждут, где он нужен, где все начнется сначала.
А утром, выйдя на перевал, на поляну, покрытую нежной красноватой травой высокогорий с белыми цветами генты тут и там, Турон понял, что нашел свою смерть, и на этот раз она не отвернется. Именно сюда он шел.
Воинов было около двадцати. С перевала виден был берег моря далеко внизу, длинная лодка со спущенным парусом, горящий рыбацкий поселок – маленький, на десяток домов. Море здесь было скуповато, погода – сурова, немногие селились на том берегу. Теперь нескоро поселятся снова.
У обрыва с другой стороны поляны лицом вниз лежало женское тело, ветер играл черными, чуть посеребренными волосами. Мертвая уже окоченела, руки были неестественно вывернуты, как ветви больных деревьев. Один из воинов, высокий и светловолосый, держал за руку девчонку в разорванном синем платье. Белая грудь ее была обнажена, подол измазан кровью. Сжав челюсти, девчонка смотрела на воинов, и ни страха ни мольбы не было на ее искаженном ненавистью лице.
– Ты кто, старик? – поджарый загорелый бородач смотрел цепко, видно было, что решал быстро. – Куда идешь? И зачем?
– К морю, – сказал Турон. – Иду умирать.
Бородач усмехнулся.
– Мы из-за моря, – сказал он. – Идем добычу брать. До моря не дойдешь, старик – не можем рисковать, вдруг ты тайной тропой в деревню под горой предупреждать бросишься. Здесь умрешь. Отсюда море видно.
Турон склонил голову, принимая правоту захватчика. Жизнь у него была долгая, для всего места хватило, ему тоже приходилось бывать жестоким, но удовольствия он от жестокости не испытывал, как и этот.
Совсем другое дело тот светловолосый, что держал маленькую рыбачку – не отвлекаясь, он намотал на кулак ее волосы, тянул на себя, выгибая ее шею под болезненным углом, двумя пальцами сильно, не жалея, крутил маленький сосок. Девчонка не издавала ни звука, но вдруг метнулась вперед быстрым змеиным движением, и ее мучитель заорал, зажимая руку, из которой она вырвала зубами кусок мяса. Отшвырнул девчонку, пнул в ребра так, что хрустнуло. Та подняла на него янтарные глаза, зарычала пантерой, выплюнула откушенное и сквозь кровавую, пузырящуюся слизь на губах оскалилась улыбкой.
Воин молча рванул из-за пояса нож, наклонился, сунул ей в живот, буднично, без усилия, будто в траву. Вытащил, брезгливо вытер лезвие о девчонкину порванную одежду, харкнул на ее бьющееся в агонии тело и пошел к остальным, зажимая порванное предплечье.
Поднялся с травы другой, невысокий, полностью лысый, с крестообразными шрамами на обеих щеках.
– Ишь какая, – сказал он. – Я поиграюсь, теперь-то не укусит. Люблю, когда они подо мной помирают и дергаются…
Бородач покачал головой, поморщился.
– Выходим, – сказал он воинам. – Привал окончен. Все, старик. Можешь глаза закрыть. Или на море свое смотри.
