– Он что, улыбается? – спросил я, не веря, вытирая горящие плаза подолом футболки.
– Черт меня дери – да, он улыбается! Дилион! Ну как оно там? Мозги кипят? Нет? Чем докажешь? Сделай что-нибудь, что ли?
Гнездо Ядра, в котором лежал Дилион, перевернулось, поднявшись вертикально. Со глухим скрежетом где-то открылись и закрылись заслонки шлюзов. Корабль дрогнул. Закричали люди – то, что слышалось нам тихим шепотом издалека, было громким криком десятков голосов.
Дилион открыл глаза.
– Все работает, – сказал он. – Ядро – мое. Наше. Я могу прямо сейчас взлететь. Ходить не могу – а летать пожалуйста. Куда полетим?
– Не знаю, – сказал Микаэль. – Надо людей спросить. У нас же демократия, да?
– Ну-у-у, – протянул Тристан и мы засмеялись.
Я не знал, полностью и насовсем ли ко мне вернулось зрение, но точно знал, что сделаю, выйдя отсюда. Я дойду до медблока и попрошу мапу осмотреть мои глаза. А сам буду смотреть на его лицо – родное, любимое, знакомое до малейшей черточки.
А потом выйду из корабля и, щурясь от света Медузы в небе, добреду до дома Илонки. Постучу в дверь, она откроет. Руки у нее будут в муке, волосы растрепаны, она всегда такая, когда хлеб печет.
– Илонка, – скажу я ей, – я пришел к тебе, за тобой. Я – не тот, прошлый, твоя детская влюбленность, голос в темноте среди космоса. Я не равен ему, хотя мое тело и создано по лекалам его тела. Я не равен твоим сыновьям. Мы не равны совокупности своих генов. Или клеток. Или элементов, которые нас составляют. Пусть даже они все когда-то были единой точкой, потом разлетались в Большом Взрыве, потом горели среди звезд, потом стали нами, а потом перестанут нами быть. Мы – это мы, Илонка. Я – это я. Иди сюда.
Я ее поцелую, и будь что будет.
Тимур Максютов
Трижды рожденный
– Говорил же – п-плохая идея. Цветочки, п-понимаешь.
У Заики лицо бледное, губы синей полоской сжаты. Кожа с ободранной ноги свисает клочьями, набухает темной кровью.
– Молчи, – говорю, – сейчас больно будет.
– А то было п-приятно, когда меня колючка грызла. Ты-то куда глядел? А еще нап-парник.
– У меня на затылке глаз нет. Под ноги надо было смотреть, а не шарики ртом ловить. «Какая к-красота!». Лошара ты. Лучше бы я один пошел.
Заика пыхтит обиженно. Зря я так. Не дошел бы один, конечно. И предложил именно ему, Заике, потому что мы с ним с малолетки кореша. Он сразу согласился. Не стал испуганно икать, как Толстяк. Или насмехаться, как Красавчик:
– Ты болота надышался, Умник, что жизнь свою на цветок для девки меняешь?
Снимаю мешочек с пояса, развязываю шнурок. Пальцы дрожат, ногти ломаются. Чертов узел, язви его червяк. Если не успею – яд впитается в кровь, и Заике конец. Станет из бледного зеленым и распухшим.
– Потерпи, – говорю.
– Что там у т-тебя? – хрипит приятель, – отрава, небось. Чтоб я сразу – к Прежним, д-да? И не мучился.
Заика не со зла – от страха так говорит. Прекрасно знает, что я – ученик. Может, даже будущий Преемник. И зелье мне сам Гарнир дал.
Сыплю темный порошок. Он шипит и пузырится; Заика дергается и воет так, что стайка любопытных шариков шарахается в сторону.
– Тихо, братище, тихо, – прошу я, удерживая парня одной рукой и закрывая ему рот второй. На крик наверняка прибежит какая-нибудь дрянь, а у меня всего две стрелы. Копье осталось там, где Заика напоролся на колючку.
Друг, наконец, утихает. Его амулет, черный кубик, играет таинственными искорками. На розовеющем лбу выступают мутные капли – значит, поживет еще. Позаикается.
Холодно. Потому что Верхнее Светило уже несколько дней не показывается, а Нижнее – хилое, его тепла не хватает. И небо утратило бирюзовый оттенок, покраснело. Старшие говорят: так всегда бывает, когда кончается Сезон. Некоторые из них помнят по пять-шесть Межсезоний, а Гарнир – целых восемь. Значит, и у меня шансы есть дотянуть до того момента, когда Верхнее вернется в зенит.
Ведь одно Межсезонье я уже пережил. Правда, был в то время еще мальком, не помню ничего. Тогда у меня была семья, мама и папа. А сейчас – только Заика и Ветка. Ну, еще Гарнир.
Костер разжигать нельзя. Болотных червей отпугнет, а вот стреза наверняка приманит.
Стрез!
Черно-золотое чудовище, пронзающее фасетами мрак ночи. Разрывающее педипальпами плоть.
Его хитиновую броню не берут ни железо, ни огонь. От этой твари спасения нет – только бежать. Нельзя ни копье поднять, ни стрелой ударить. Так говорят старшие. Сопротивляться стрезу – табу.
А куда бежать, если друг – бездвижный? И сколько еще часов проваляется в беспамятстве – неизвестно.
Я укрыл Заику брезентовым плащом. Сам сел на камень, обхватив руками колени.
Холодно, черви поганые. И чего я поперся в эту даль? Обошлась бы Ветка без подарка. Хотя…
Гибкая моя, тоненькая. И глазищи – как болотные огни: завораживают, зовут куда-то.
Осторожно разворачиваю сверток. Вот он, цветок. Нежно-медовая шкурка светится алыми прожилками. А аромат!
Ветке понравится. Улыбнется, тронет тонкими пальцами мою щеку. Может, даже поцелует.
От одной мысли сердце начинает грохотать. Пугаюсь: вдруг безглазые услышат? Или, упаси Прежние, сам стрез?
Выдергиваю нож из чехла. Древняя сталь, доставшаяся от Прежних, сточенная временем до самого обуха. Всматриваюсь во мрак: там булькает зловонными пузырями трясина, шелестят лапками ночные сколопендры. Да далекие болотные огни гуляют, светят зеленым – будто Ветка ищет меня, зовет.
Наконец, выскакивают хохочущим табунком луны – вся дюжина. Не день, конечно, но светлее. Полегче.
Заика мечется, бредит:
– Господин Фарш, не велите наказывать. Мы т-только до цветочного дерева и обратно, уж больно друг хотел Ветке любезность оказать. А на колючку я сам наступил, виноват. Меня судите, д-друга не надо…
– Тсс, тихо.
Даю напиться из фляги. Воды совсем мало, едва на донышке плещется. А из болота пить – последнее дело.
Заика глотает. Поднимает голову, смотрит на меня, не узнавая.
– Г-господин Фарш! Ради П-Прежних! Меня – хоть стрезу на пищу, только не Умника. Вот и господин Гарнир вам скажет.
– Тихо, тихо.
Укладываю его, вновь накрываю брезентом.
Все-таки правильно я Заику выбрал в напарники. Настоящий друг.
* * *
Не повезло. Совсем немного не хватило.
Утром Заика встал, как новенький. Хромал, конечно; так я ему крепкий костыль из болотного деревца вырезал. Пошли потихоньку. Брели да болтали о всякой ерунде, чтобы ужас отогнать. И старались вверх не смотреть: уж больно жутко небо красным видеть, а не зеленым.
