– Тебя жду, девонька, – сказала баб Люба хрипло. – Тебе сказать надо… Чудовища в мир лезут, сеять беды великие, рвать плоть человечью, жечь кость мира, сквернить имя Божье…
Из оттянутого вниз угла рта ее, пенясь, текла желтоватая слюна. Она ткнула пальцем в толпу, безошибочно указывая на отца Милослава, который стоял в первом ряду, такой же бледный и растерянный, как остальные.
– Он говорит – небеса распахнутся, пойдет дождь из серы, демоны скакнут вниз, как жабы в речку, да? А не так! Их не распознать, демонов, чудовищ, они приходят в крови, в говне, как все мы – из пизды!
Слово повисло в воздухе, мальчишки гоготнули вопреки страху и напряжению. Маришка моргнула и шагнула чуть ближе, примериваясь ухватить руку с ножом – а там уж мужики бросятся, подсобят. Старуха увидела, отскочила.
– Нет уж, – сказала, – второго не допущу. Помнишь, Мариша, ту ночь восемь лет тому, когда Демьян твой помирать начал? Я ж тогда все хитро решила, думала – от трех смертей одной откупиться невелик грех. Ты лежала без памяти, а я пошла потемну…
Маришка стояла ни жива ни мертва, казалось ей – от старухи туча черная к ней ползет, вот сейчас распахнется и поглотит, а внутри там ужас бесконечный, несказанный. Всем хотелось слышать, народ вперед подался, мальчишек с забора во двор спихнули. Баб Люба повернулась, нож на Демку наставила.
– Ты! – сказала глухо, – изыди! Из кости, из жил, из суставов, из крови, из шеи. Иди туда, где ветер не веет, где солнце не греет, где глас Божий не заходит, где капища не стоят, огни не горят. Там тебе волю держать, песком пересыпать, камышом махать, мир не занимать, пеньки крутить, ломать, листву обсыпать, дуплами ставать, корни вырывать, а мир горя не будет иметь и знать. Сойди, дух темный, в воду и там навек останься…
Дема стоял, дрожал, бледнее бледного, губы затряслись. Маришка один взгляд на него кинула – и прыгнула вперед, прямо на нож, как кошка бросается, если знает, что котят забирать пришли. Опрокинула старуху, покатилась, не почувствовала даже, как лезвие руку пропороло.
– Ма! – крикнул Демка, и тоже к ним бросился – но баб Люба уж не сопротивлялась, лежала в сухой пыли, тряслась мелко-мелко, потом застонала утробно, так что у всех кровь в жилах встала, и вытянулась под Маришкой, застыла.
– Апоплексический удар, – сказал над нею спокойный суховатый голос. – Делириум, судороги… Классический случай. Поднимите женщину, она ранена. И где новорожденный-то?
Маришку подняли, она стояла, качаясь, рану в руке зажимала, а в пальцы билась кровь горячая и все казалось как во сне. Доктор уездный – с бородкой и в костюме – склонился над покойницей, нос платком прикрывая. Резко пахло нечистотами, из-под баб Любы расползалась лужа. Дема стоял тут же, у крыльца, держа на руках сверток с младенцем – платок сдвинулся, открывая раздутую, огромную голову, испещренную багровыми прожилками тонких вен.
– Как пузырь коровий, – ахнул кто-то. – И то правда, чудище…
Дема смотрел на младенца в своих руках с интересом, без страха. Положил руку на пузырь головы, внизу которого, искаженное и растянутое, морщилось крохотное личико. Мальчик нахмурился и Маришка, будто угадав, что сейчас будет, оттолкнула державшие ее руки, бросилась к сыну, закрыла его от взглядов. Из-под Деминой ладони полилась ей на подол вода – розоватая, с резким соленым запахом. Плеснула раз, и другой, и иссякла, только капли с пальцев стекали. Младенец открыл беззубый рот и закричал.
– Ну-ка, позвольте… – доктор отодвинул Маришку, наклонился, забрал у Демы ребенка. – Это водянка головного мозга, – сказал он, поворачивая младенца, чтобы толпа взглянула. – Очень редкая патология, но ничего сверхъестественного… Если младенец выживет первую неделю, то лишняя жидкость сойдет, и он может быть вполне здоров. К сожалению, шансы невелики…
Маришка взглянула на свой мокрый подол, на младенца, потом на сына, с пальцев которого капала «лишняя жидкость». Дема отряхнул руку и неуверенно ей улыбнулся. Маришка почувствовала дикий страх и такую любовь к нему – животную, нутряную, что колени ее подогнулись и она села в пыль. Ее подняли, куда-то повели, усадили. Доктор промыл ей порез, забинтовал, вздыхая. Осмотрел ее руки, поднял за подбородок лицо, деликатно потрогал подживающий багровый синяк на шее. У него были холодные гладкие пальцы.
– Вы бы хоть пожаловались, – тихо сказал он. – Уряднику или старшим деревенским, управу поискали? Я понимаю, что такие нравы, но он же вас калечит… Сколько вам лет? Сорок есть уже?
– Двадцать пять мне, – сказала Маришка, и он цокнул и покачал головой.
Она поблагодарила его, встала со скамьи и пошла – мимо накрытой платком мертвой старухи, мимо окон, за которыми выли по Наталье мельниковы дети и орал младенец, мимо деловитых равнодушных кур, скребущих двор. Дема ждал у ворот, смотрел виновато.
– Ма, – сказал он. – Тебе больно?
– Да, – ответила она.
– Руку? Или где батя вчера ухватом?…
Маришка не ответила, подняла его, как маленького, обняла крепко-крепко, вдыхая теплый запах – он пах пылью, песком, прогретым солнышком морем. Он всегда пах морем. Потом взяла сына за руку и повела домой.
* * *
Дема проснулся рано, не вышло выспаться перед плаванием. Дед Пахом сказал, что в море пробудут два дня, хотя если корюшка опять пойдет как в прошлом году, можно и за день управиться. Надо было подняться, напиться холодного молока из ведерка в сенях, прихватить нахохленную курицу – он вчера выбрал старую, одноглазую, с драным крылом, в судьбе которой, предположительно, утопление не станет такой уж переменой к худшему.
Дема рыбачил с артелью уже два года, обучался рыбному делу. Сначала на реке на гребном баркасе, потом парус приладили, в море стали выходить. Пахом был удачлив и суеверен – перед большим ловом с вечера в церкви отстоит, свечек понаставит апостолу Петру-рыбаку, а утром и рыбному царю жертвой поклонится, гусем или курицей.
«Умное теля двух маток сосет,» – бурчал отец, смотрел мутными испитыми глазами, матери показывал, чтобы на стол подавала, и даже трезвым нет-нет да и обидит ее, то ложкой стукнет – каша горяча, то за косу дернет – не так глянула. А на сына посмотрит – так и вовсе ярость под кожей ходит – не похож-де, мальчишка на него, Василия, совсем, а бабье блядство у всех на слуху, все суки брехливые… Дема сжимал кулаки, когда об отце думал.
– Это он не со зла. Как его в рыбацкие артели перестали брать, так и пропал, – говорила мама, в глаза не смотрела, шла с корзиной вдоль борозды, бросала мелкоту, крохотные картошки катились, пытаясь тут же спрятаться в сырой теплой земле, пустить корни, выстрелить вверх крепкой зеленью. Всему живому хочется себя продлить, размножить, в мире закрепить, тем и крутится вечный водоворот.
– Говорят же «кто водкой упивается, тот слезами умывается»…
– Так пьет-то он, а умываешься-то ты. А брать потому и перестали, что пил до чертей, нет?
Дема взялся за лопату – зарывать картофельных детенышей. Поле отцу община выделила далеко, не находишься, но было в том и добро – первый год по осени кто-то полурожая ночью снес, так Василий теперь с лета шалаш ставил, вооружался вилами и ножом, и жил здесь у поля два месяца, мать хоть дух успевала перевести.
