Судебные слушания состоялись, однако в официозной прессе того времени выражалось настолько широкое возмущение действиями ЦК эсеров, что суд вынес участникам «переворота» оправдательный приговор. Сам «факт ареста носителей верховной власти свидетельствовал о полной их неприспособленности к выполнению тех высоких обязанностей, которые были на них возложены». Адвокатом на процессе выступал Жардецкий, которому приписывали негласное «соучастие в событиях». Юридическим основанием оправдания считалось отсутствие специальных правовых норм, устанавливающих ответственность за выступления именно против отдельных членов Директории, а не против «верховной власти» вообще (в данное понятие, следует помнить, входил и Совет министров).
Эта оценка событий доминировала во всех официальных заявлениях Совета министров в 1918–1919 гг. «Суверенная Директория была составлена из людей различных политических групп, у нее не было прочности цельного камня, она была искусственно склеена из разных кусков. А возле нее стоял тоже претендент на верховную власть – постоянно заявляющий о себе односторонне партийный состав, осколок Учредительного Собрания». Тем не менее и Уфимское Государственное Совещание, и Директория выполнили свои «исторические задачи». «Всероссийская Директория, несмотря на кратковременность ее существования, совершила великое, глубокого значения дело. Она внесла еще большее единство в движение государственности, она выкинула трехцветный национальный флаг…
Задача объединения была решена – вся территория подпала под одно кормило власти. Осталась другая задача – укрепить самую власть».
«День 18 ноября – великий день преобразования власти, – говорил Гинс в интервью по случаю годовщины образования Временного Сибирского правительства. – Избрание Верховного Правителя окончательно оформило подготовлявшееся всем предыдущим процессом объединение и слияние власти. Характер ее остался тот же – та же программа (важное признание. – В.Ц.), те же временные ответственные задачи, те же органы управления, но иной стала внутренняя прочность: власть стала нерушимой скалой». По его мнению, и Директория, и Сибирское правительство имели определенные изъяны в своей деятельности. Но если Директория, как отмечалось выше, отличалась «партийно-политической» узостью, то Временное Сибирское правительство «состояло из людей не столько различных по взглядам, сколько различных по характерам, притом – суверенное по своим заявлениям, оно не было вполне свободным и независимым по своим действиям. На верховную власть претендовала и Сибирская Областная Дума».
Примечательно, что омские министры, имевшие непосредственное отношение к «перевороту», пытались обосновать его не столько с позиций легальности, сколько с позиций легитимности, акцентируя внимание на преимуществах того порядка управления, который удалось создать в белой Сибири к концу 1918 г. Гинс отмечал специфику произошедших событий, исходя из принципа исторической закономерности и неизбежности смены модели власти: «История имеет свои законы… Когда начался могущественный прилив патриотических чувств, тогда никакие искусственные плотины не могли его удержать. Патриотизм местный уступил напору волны национальных порывов». В 1919 г. перед властью открывались новые задачи: «Основы, на которых покоится Верховная Власть, – это сознательность армии и спокойствие тыла… Спокойствие тыла зависит от доброкачественности управления. Совет министров должен стать гражданской Ставкой (аналог Ставки Главковерха. – В.Ц.), руководящей всеми живыми силами тыла. Он должен использовать всю общественность, всех привлечь к созидательной работе и, опираясь на общую поддержку, превратиться в крупную политическую силу, которая была бы достойной и надежной опорой Верховной Власти».
Идеи Гинса о неизбежности событий 18 ноября поддерживал Тельберг, пытавшийся обосновать легитимность новой власти как власти, основанной на прочном фундаменте «здоровой, государственной» политики, проводившейся Сибирским правительством в течение лета – осени 1918 г. «Сибирское Правительство, отчасти под влиянием лиц, его составлявших, отчасти под воздействием здоровых общественных кругов, его окружавших, раньше других усвоило ту практическую истину, что власть должна быть сильной, а чтобы быть сильной, нужно подорвать внутренние источники бессилия, доставшиеся нам в наследие от большевиков… С первых дней своего бытия Сибирское Правительство, руководимое здоровым государственным чутьем, постаралось раскрыть скобки того широкого понятия, которое выражается словами «возрождение государства». Возродить государство – это значит отстроить заново все основные элементы государственной жизни, т. е. власть, порядок, закон и свободу. И Сибирское правительство… восстановило местный аппарат власти, устроило милицию, вызвало к жизни… деятельность местного самоуправления… Чтобы обеспечить порядок, Правительство не убоялось упреков людей, сохранивших иллюзии от эпохи «уговоров и воззваний», и пошло на самые суровые меры репрессии, потому что в тяжелые минуты государственной жизни приходилось думать не об исправлении и вразумлении людей, опасных для государства, а об обезврежении их хотя бы самыми беспощадными мерами». Особых сожалений по поводу произошедших событий не высказывалось, ведь впереди (как считалось) была очевидная победа над советской властью и легализация нового порядка управления государством через новое Всероссийское Учредительное Собрание. «Правительство, держащее в руках власть, – замечал Тельберг, – обязано обеспечить Учредительному Собранию не обстановку смуты и бессилия, в которой оно может еще раз пасть под ударами большевиков слева и справа, а обстановку, достаточную для его авторитета и необходимую для успеха того великого исторического дела, которое оно призвано совершить» (7).
После свершившегося факта ареста членов Директории у Совета министров существовало две альтернативы. Первая, вполне логичная, заключалась в незамедлительном освобождении арестованных Директоров и восстановлении прежнего правового статуса Директории. Но это, по словам Гинса, «казалось немыслимым». «Факт свержения Директории был признан… Власть могла перейти к трем оставшимся членам Директории (Вологодскому, Болдыреву и Виноградову. – В.Ц.), но это был бы суррогат Директории, идея которой, как коалиции, умирала вместе с выходом «левой» половины. Принятие власти всем составом Совета министров было бы повторением неудачного опыта Временного Российского Правительства князя Львова и Керенского». В протокольной записи заседания Совета министров было отмечено, что «восстановление его могло бы вызвать смуту, борьбу партий, протесты армии и таким образом гибельно отразилось бы на деле возрождения русской государственности» (8). Вторая альтернатива – признание незаконности переворота и выход из создавшейся всероссийской коалиции, возврат к «областничеству». «Но жребий был брошен, – писал Гинс, – провозгласив лозунг объединения, возвращаться в областничество казалось уже безумием. Страна вновь распалась бы, и мучительный процесс ее собирания мог бы оказаться более трудным. В момент собирания страны, при попытке создания общегосударственного центра, областничество может быть только вредно» (9).
Все же на этот путь пыталась встать Башкирия. Уфимская городская дума на заседании 22 ноября осудила переворот, а правительство Башкирии заявило, что «всякого отступления от программы Уфимского Совещания не допустит и никакого правительства, допускающего отступления от него, не признает». В ночь на 2 декабря, по инициативе главы национального правительства Ахмета-Заки Валидова и видного эсера В. А. Чайкина, в Оренбурге была произведена неудачная попытка ареста войскового атамана Дутова, поддержавшего Колчака. Позднее башкирские политики встали на путь сотрудничества с советской властью, а часть башкирских полков перешла на сторону Красной Армии (10).
