* * *
1. A Chronicle of the Civil War in Siberia and Exile of China, Op. cit. vol. 1, c. 79–81; ГА РФ. Ф. 193. Оп. 1. Д. 20. Л. 3; Ф. 6611. Оп. 1. Д. 1. JI. 389; Собрание узаконений и распоряжений Временного Сибирского правительства, № 2, 18 июля 1918 г., ст. 6–8; № 4, 2 августа 1918 г., ст. 36–37.
2. Русское дело, Омск, № 14, 22 октября 1919 г.
3. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 2. Лл. 16–18; Д. 1. Л. 391; Ф. 5913. Оп. 1. Д. 214. Л. 10.
4. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 2. Лл. 30–32, 36–37; Д. 4. Лл. 48–49; Ф. 3435. Оп. 1. Д. 37. Лл. 9-10 об.
5. «Реальная» политика Временного Сибирского правительства // Белая армия. Белое дело. Екатеринбург, 2001, № 9, с. 34–38; ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 2. Лл. 32–45; Ф. 5881. Оп. 1. Д. 271. Лл. 1–7; Чубинский М.П. Кризис права и морали, Ростов-на-Дону, 1919, с. 20–25; Сельская жизнь, Красноярск, № 28, № 8, 12 июля 1919 г.
6. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 2. Лл. 22–23; Д. 1. Л. 384; Ф. 3435. Оп. 1. Д. 37. Лл. 9-10 об.; Правила о восстановлении производившихся в порядке гражданского и уголовного судопроизводства судебных дел общей и мировой подсудности, уничтоженных во время господства советской власти, Ростов-на-Дону, 1919, с. 2—13.
7. ГА РФ. Ф. 6611. Оп. 1. Д. 2. Лл. 49–49 об.; Д. 1. Л. 378; Правосудие в войсках генерала Врангеля, Константинополь, 1921, с. 30–32.
8. Собрание узаконений и распоряжений Временного Сибирского правительства, № 8, 31 августа 1918 г., ст. 78; № 14, 12 октября 1918 г., ст. 133; Путь деревни, Ачинск, № 17, 25 мая 1919 г.
9. Наша деревня, Минусинск, № 3, 6 марта 1919 г.; № 9, 17 апреля 1919 г.; № 13,
15 мая 1919 г.; Сельская жизнь, Красноярск, № 2, 5 апреля 1919 г.
10. Гуревич В. Дела и дни белого адмирала // Воля России, 1924, кн. 1–2, с. 154, 157–158; Сельская жизнь, Красноярск, № 3, 9 апреля 1919 г.; № 26, 5 июля 1919 г.
11. Сельская жизнь, Красноярск, № 25, 2 июля 1919 г.; № 26, 5 июля 1919 г.; № 29,
16 июля 1919 г.
12. Постановления Съезда Земских и Городских самоуправлений всего Юга России, состоявшегося в г. Симферополе 30 ноября – 8 декабря 1918 года. С. 18–19.
Глава 3
Ответственность за государственные (политические) преступления в судебной системе белых правительств в 1917–1919 гг.
Специфическим проявлением общероссийских тенденций в Белом движении отличалась практика применения правовых норм, квалифицируемых на уровне государственных. В истории Гражданской войны в России значительное место занимает проблема соотношения «красного» и «белого террора». Первым, наиболее полным исследованием является монография А. Л. Литвина «Красный и белый террор в России 1918–1922 гг.». В советской историографии террор принципиально оправдывался по формуле «высшей формы классовой борьбы». В историографии 90-х гг. преобладали подходы односторонней ответственности советской власти. Оценки «белого террора» нередко сводились к известной характеристике С. П. Мельгунова: «Это, прежде всего, эксцессы на почве разнузданности власти и мести… террор – это система, а не насилие само по себе». Упоминались и слова А. В. Колчака на допросе, в отношении белых карательных экспедиций: «Это обычно на войне и в борьбе так делается». Красный террор квалифицировался как террор «институциональный», а «инцидентный» «белый террор» определялся «вторичным, ответным и обусловленным перипетиями гражданской войны».
Спонтанность «белого террора» наиболее часто доказывалась примерами т. н. атаманщины, обозначавшей неподконтрольные белым правительствам действия казачьих атаманов, пытки и казни красноармейцев и партизан, беззакония в отношении «мирного гражданского населения». В. П. Булдакову, в контексте исследования социальных процессов в период революции и гражданской войны, удалось провести довольно интересную характеристику истоков общественных конфликтов в условиях развала государственного аппарата. Следуя тезису В. П. Булдакова о необходимости различать «властный террор и психопатологию массового стихийного садизма», исследователи много внимания уделяли психосоциальным характеристикам террора. И. В. Михайловым определялся «истероидный» характер жестокости белого офицерства, связанный с «бытовыми тяготами», ожесточением боев. В.Ф. Ершов отмечал настроения непримиримости к советской власти, сделавшие «терроризм» основой деятельности Русского Общевоинского Союза в эмиграции. Однако в историографии недостаточно внимания уделяется системе законодательных актов и законопроектов против представителей советской власти и большевистской партии. Данная сторона белого законодательства показательна с точки зрения как общероссийского, так и международного значения. В определенной степени она остается актуальной в связи, например, с принятием Парламентской Ассамблеей Совета Европы (ПАСЕ) резолюции об «осуждении коммунизма».
За основу правовой оценки прихода к власти большевиков и ареста Временного правительства были приняты измененные в 1917 г. статьи главы 3-й Уголовного Уложения 1903 г. «О бунте против верховной власти и о преступных деяниях против священной особы Императора и Членов Императорского Дома». Среди них выделялись статья 100, согласно которой «виновный в насильственном посягательстве на изменение в России или в какой-либо ее части установленных Законами образа правления или порядка наследования Престола и отторжение от России какой-либо ее части» приговаривался к смертной казни, и статья 101-я, по которой «виновный в приготовлении к тяжкому преступлению» наказывался каторгой на срок до 10 лет. Постановлением Временного правительства от 4 августа 1917 г. (подписано Керенским и министром юстиции Зарудным) изменялась формулировка состава преступления. Теперь виновные наказывались за «насильственное посягательство на изменение существующего государственного строя в России или на отторжение от России какой-либо ее части, или на смещение органов Верховной в государстве власти, или на лишение их возможности осуществлять таковую». В связи с отменой смертной казни была изменена и санкция: по статье 100-й – наказание в виде «бессрочной или срочной каторги», а по статье 101-й – «заключение в исправительном доме или крепости» (1).
Такие правовые нормы, «определявшие» действия РСДРП (б) и подконтрольных ей структур ВРК и Петроградского Совета, принципиально не отличались от принятых в уголовно-процессуальном законодательстве начала XX века. Подобные сентенции сохранялись длительное время и в нормативно-правовых актах, принимаемых белыми правительствами. Но с середины 1918 г. в юридической практике вводится тезис о необходимости выделения дел, относящихся к выступлениям большевиков, в отдельное судопроизводство. Примечательно в этом отношении постановление, принятое Временным Сибирским правительством «Об определении судьбы бывших представителей советской власти в Сибири» (3 августа 1918 г.). «Сибирское» постановление было примечательно тем, что в нем официально говорилось не только об уголовной, но и о политической ответственности «сторонников большевизма»: «все представители так называемой советской власти подлежат политическому суду Всесибирского Учредительного Собрания» и содержанию «под стражей до его созыва». Состав преступлений конкретизировался с сугубо «сибирской спецификой»: «представители той же власти, совершившие преступные деяния, носящие характер государственной измены и предусмотренные ст. 108 Уголовного Уложения (вооружение военнопленных мадьяр и немцев, образование из них воинских частей для борьбы против Временного Сибирского правительства, расхищение золотых запасов и денежной наличности, порча железных дорог, уничтожение предметов продовольствия и проч.), а также виновные в преступных деяниях общеуголовного характера, совершенных ими при осуществлении советской власти и предусмотренных ст. ст. 289, 1540, 1545, 1643 и др. Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (расстрелы, конфискации имуществ, взыскания контрибуций, угрозы с корыстной целью, противозаконное заключение)», подлежали помимо «политической» также и общеуголовной ответственности.
