Политическая ответственность тем не менее не должна была означать отсутствия и уголовной ответственности представителей советской власти. Предполагалась разработка на этот счет специального законопроекта комиссией, созданной при министерстве юстиции «из представителей магистратуры, прокуратуры и адвокатуры». Эта комиссия, а также совещание Иркутской судебной палаты пришли к заключению о том, что «мысль о создании какого-либо особого, специального типа суда над большевиками должна быть категорически отвергнута, ибо в правовом государстве немыслимо создание специальных судов над отдельными группами населения без отступления от идей нормального, общего для всего населения типа суда». В этой связи возникла проблема квалификации преступлений большевиков и представителей советской власти. Квалифицировать их по нормам «революционной законности» было невозможно. Возникала некая коллизия законов. Часть членов Омской комиссии считала необходимым квалифицировать действия представителей советской власти «как мятежников по 100-й и другим статьям Уголовного уложения, за насильственное посягательство на изменение государственного строя России и смещение органов Верховной государственной власти, и по 289-й статье и другим статьям Уложения о наказаниях, за самовольное присвоение правительственной или судебной власти и за совершение ими при этом лишь общеуголовных, а не должностных преступлений».
Согласно другой позиции, также высказываемой членами комиссии, «100-я и другие статьи Уголовного уложения к большевикам неприменимы, ибо они должны рассматриваться не как мятежники, а как лица, совершившие государственный переворот, т. е. деяние, не предусмотренное уголовным законом, и что большевиков, совершивших преступления при отправлении ими своих должностей, следует судить как за должностные преступления, предусмотренные 5-м разделом Уложения о наказаниях. За деяния изменнического характера, по мнению членов комиссии, виновные лица подлежат уголовной ответственности по 108-й статье Уголовного уложения». Итак, 108-я или 100-я статья? «Государственная измена» или «бунт против верховной власти»? В первом случае – «способствование или благоприятствование неприятелю в его военных или иных враждебных против России действиях», во втором – «насильственное посягательство на изменение в России или в какой-либо ее части установленных Законами основ образа правления… на отторжение от России какой-либо ее части».
Разница в трактовке правовой ответственности имела место не столько из-за разницы санкций (и в случае «государственной измены» и в случае «бунта» предусматривались, в зависимости от тяжести содеянного, бессрочная каторга или смертная казнь). Разница состояла в оценке сущности советской власти. В одном варианте ее установление можно было считать логичным продолжением развития революционного процесса, начатого Февралем 1917 г. В таком случае большевики совершали «государственный переворот», который расценивался в тогдашней терминологии как акт, не меняющий существа власти и сохраняющий преемственность по принципиальным политико-правовым позициям. Действия большевиков при совершении именно «государственного переворота» подтверждали, казалось бы, сохранение обязательства созыва Учредительного Собрания, наименование Совета народных комиссаров «временным» правительством, применение законов «свергнутых правительств» в той мере, в какой они «не противоречат революционной совести» (декрет о суде № 1 советского правительства). Все правонарушения, совершенные в период советской власти, можно было бы квалифицировать по нормам только лишь 5-го раздела Уголовного уложения, а самым «страшным» преступлением считалось, очевидно, «получение германских денег», заключение Брестского мира и должностные злоупотребления. В другом варианте действия большевиков и политика советской власти представлялись открытым вызовом существовавшим принципам права и правопреемственности, полным отрицанием законодательной практики, то есть «бунтом» в юридическом смысле этого слова, и здесь нельзя было ограничиться лишь такими категориями, как «изменнические действия» и должностные преступления. Естественно, Сибирское правительство согласилось со второй точкой зрения, фактически поддержав сторонников формулы «государственного переворота», но не «бунта». Такая же оценка свержения Временного правительства была в 1918 г. принята и на белом Юге (2).
По высказыванию автора брошюры «Правосудие в войсках генерала Врангеля», в самом начале формирования Белого движения, в «корниловский» период, «отношение к большевикам было беспощадно, а политика в этом вопросе ясна и проста – истребление врага, погубившего нашу Родину и честь. Такая позиция находит себе исчерпывающее объяснение в условиях и характере деятельности отрядов генерала Корнилова, со всех сторон окруженных озверелым врагом и ускользающих от кровавой расправы лишь благодаря доблести и полному презрению к смерти. На карту было поставлено все, и войска, не имеющие определенной территории, со страшным напряжением отстаивающие собственное свое существование, не могли иметь по отношению к своему беспощадному врагу какой-либо другой политики, кроме той, которая подсказывалась им инстинктом самосохранения и неуверенностью в завтрашнем дне. Кроме того, большевизм тогда еще только развивался… и потому позиция офицеров, чиновников и пр., содействовавших врагам Родины, признавалась глубоко постыдной, заслуживающей самой суровой кары».
В условиях отсутствия «государственной территории» Добровольческая армия жила по законам «военного времени». Еще накануне «Ледяного похода», в январе 1918 г. генерал Корнилов отдал устный приказ офицерскому батальону, отправлявшемуся на боевые позиции из Новочеркасска: «Не берите мне этих негодяев (большевиков, красногвардейцев. – В.Ц.) в плен! Чем больше террора, тем больше будет с ними победы!» Позднее данная фраза генерала стала легендарной, воспринимавшейся в качестве единственного руководящего указания для всего Белого движения: «пленных не брать». Но нельзя забывать, что подобного рода эксцессы имели место только в условиях фронта, ведения военных действий. В этих условиях могла игнорироваться даже элементарная военно-полевая юстиция, хотя репрессии в отношении взятых в плен красногвардейцев и большевиков проводились в соответствии с общепризнанными в российской армии нормами «военного времени». Даже во время «Ледяного похода» созывался военно-полевой суд с конфирмацией его решений. Расстрелами занималась комендантская команда полковника А. В. Корвин-Круковского, а смертные казни могли заменяться помилованиями только по личному приказу генерала Корнилова. Пример – оправдание двух офицеров в ст. Средне-Егорлыкской, служивших в Красной гвардии. «В этом периоде военно-полевой суд был единственным судебным органом борьбы с политическими преступниками, но не исключал расправы с ними и без всякого суда. Ожесточение было крайнее и с той, и с другой стороны и несомненно приводило к различным эксцессам и самосудам».
Однако «такой порядок был, конечно, немыслим в последующие месяцы, когда Добровольческая армия окрепла, завладела определенной, все более и более увеличивающейся территорией и таким образом получила государственно-правовой характер в деле борьбы с государственными преступлениями. Разумно понятые интересы требовали устранения всяких самосудов и насилий, недопустимых в организованном обществе и подрывавших его живые силы». Результатом подобного рода перемен стало создание специальных судебно-следственных комиссий, целью которых стало «расследование по всем делам о способствовании или благоприятствовании войскам или властям Советской республики в их враждебных действиях против Вооруженных Сил Юга России, а также сил им союзных». После проведения следственных действий те же комиссии могли налагать «взыскания на тех лиц, деятельность которых будет признана вредной и опасной для ВСЮР». Нормативной основой для работы комиссий стала 108-я статья Уголовного Уложения, то есть действия большевиков и представителей советской власти рассматривались все по той же статье о «государственной измене» (а не о «бунте»), как и в белой Сибири. «Взыскания, налагаемые в административном порядке», составляли от 1 года 4 месяцев тюремного заключения до денежного штрафа. Чрезвычайный характер подобного судопроизводства определялся сочетанием судебных и следственных функций, что, как уже отмечалось в предыдущем разделе, признавалось нарушением классических норм гражданской юстиции, требующих их разделения. Первая такая комиссия («по делам о преступных деяниях, совершенных по политическим убеждениям») была создана вскоре после занятия Екатеринодара в августе 1918 г. Комиссия состояла из семи человек, из которых должно было быть «не менее 1/3 юристов», причем «в обязательном порядке» юристами должны были быть председатель и его заместитель. В течение 1918–1919 гг. эти структуры были созданы в каждой губернии, занимаемой ВСЮР (3).
