Глава 8
Характер внешнеполитического курса южнорусского Белого движения. «Фактическое признание» Правительства Юга России Францией и последствия этого решения.
Осуществление «нового курса» в белой Таврии в 1920 г. сопровождалось изменениями во внешнеполитическом курсе Белого движения. Поражение белых фронтов в феврале – марте 1920 г., гибель Верховного Правителя России, очевидные успехи РККА вызвали в ряде заграничных дипломатических представительств и в российском непризнанном «дипломатическом центре» – в Париже – серьезные колебания: стали зарождаться сомнения в возможности продолжения «вооруженной борьбы» с Советской Россией.
Наиболее показательны в оценке перспектив отношений к Белому движению со стороны ведущих иностранных государств и общественного мнения заграницы письма Маклакова Нератову, написанные в январе 1920 г. (полный текст см. приложение № 9). В письме от 12 января Маклаков констатировал, что военные неудачи «в глазах правительств Англии и Франции» выглядели «непоправимой катастрофой». Поэтому рассчитывать, как это было в 1919 г., на защитников Белого дела среди военно-политической элиты Антанты уже не приходилось: «Те, которые ставили ставку на Вас, чувствуют себя посрамленными; те, которые мешали этой ставке, уверяя, что из нее ничего не выйдет, предлагали иные меры, включительно до соглашения с большевиками, – подняли голову; кредит тех, кто вел борьбу с Колчаком и Деникиным, укоряя их за разрыв с демократией и за реакционность, поднялся в ущерб нашему… При этом настроении становится бесконечно трудно, чтобы не сказать безнадежно, настаивать на продолжении прежней помощи; хотя они от нее и не отказываются, но у них являются сомнения, чтобы она не попала в руки большевиков, и создается та выжидательная политика, которая под разными предлогами воздерживается от решительных действий».
Военные поражения играли решающую роль, но и на ошибочность политического курса не стоило «закрывать глаза». «Быстрое крушение Сибирского и Южного фронтов, особенно обстановка этого крушения, т. е. с одной стороны волнения в тылах, с другой – враждебное отношение всяких самостийников, укрепили бесповоротно мысль в глазах союзников, что в неудачах национального движения виноваты мы сами. Мы не сумели сделать из него движения достаточно национального», «из антибольшевистского фронта не сумели стать народным движением». Пострадал и международный суверенитет: «Если раньше всякая попытка союзников вмешиваться в наши внутренние дела, навязывать нам программу и приемы действий можно было устранить заявлением, что это их не касается или что мы лучше знаем, что нужно России – то эта позиция теперь вероятно станет невозможной. С одной стороны, в глазах союзников жизнь доказала, что они были правы, а не мы, а с другой – они вообще не считают себя обязанными давать деньги и помощь на дело, которому больше не верят». Именно поэтому неизбежной представлялась «смена курса»: «Союзники глубоко убеждены теперь, что если Добровольческая армия уцелеет в какой-нибудь части России, то сломить большевиков она не сможет одними своими силами, что для этого нужно будет привлечь инородцев прибалтийских провинций и соседей – поляков и финляндцев. При этих условиях речь пойдет только о создании общего фронта из Добровольческой армии и всех западных соседей. Добиться этого фронта, т. е. сотрудничества с нами, можно только этими уступками. Эти уступки еще не так давно казались для нас неприемлемыми, но если мы останемся на этой позиции, то я убежден, что союзники нас бросят, они уже не верят в возможность возрождения России силами одной Добровольческой армии».
В части конкретных «уступок» Маклаков считал неизбежным согласие с принципом «федеративного устройства» будущей России и возможную «уступку в границах» Польше (хотя здесь можно было бы «ограничиться принципиально признанием арбитража в момент создания общей русской власти» и сознанием того, что, «когда Россия воскреснет, никто нас на Польшу не променяет»). В случае же окончательного поражения белых фронтов новая война с Советской Россией, если бы таковая началась, могла бы иметь уже «характер не войны большевизма с цивилизацией, а войны России с иноземным вмешательством». Но более вероятной (и, как показали последующие события, реально осуществившейся) была «возможность серединная»: «Союзники откажутся от похода в Россию и будут поддерживать цепь окраинных государств в их борьбе против большевизма, т. е. Румынию, Польшу и Прибалтику. Они признают за одними независимость, за другими – право на русские территории. Это будет разрыв с нами, Россией, уплата русским достоянием за то, что они образуют санитарный кордон. В результате большевики бросятся на этот кордон; война опять получит характер войны за собирание России, хотя бы под советским флагом. Большевики будут одновременно и сражаться с польскими войсками, и разлагать их большевистской пропагандой». Не исключались Маклаковым также возможности «внутреннего перерождения» советской власти или сотрудничества с Германией против Советской России
[400].
Подобные настроения отразились, в частности, в переписке Маклакова с Бахметевым. После возвращения из поездки на Юг России (в ноябре 1919 г.) Маклаков упоминал представлявшуюся ему крайне непригодной к рутинной практической работе деятельность членов ЦК кадетской партии и Всероссийского Национального Центра, и особенно катастрофическое положение «политического и морального состояния тыла» («Вера в Деникина падает, но для этого есть основания»). Под впечатлением военных неудач Бахметев скептически оценивал перспективы военной помощи союзников ослабевшим белым фронтам. Говоря о становившейся популярной на Западе идее «санитарного кордона» против Советской России, посол в САСШ правомерно полагал, что «помимо материальной поддержки, эти государства награждаются частью аннексиями за счет российской территории (Польша и Румыния), частью за счет российских прав – независимость Эстонии, Латвии и проч. Дело, следовательно, сводится к борьбе с большевизмом за счет России». В то же время «условием сохранения российского единства являлось бы военное торжество большевистских армий», и «военная победа большевиков приобрела бы, таким образом, объективно национальный характер», что обесценивало бы политические цели Белого движения. Нельзя не заметить сходства позиции Бахметева с позицией Струве, также считавшего, что в советско-польской войне недопустима односторонняя и безоговорочная поддержка Польши Белым движением.
Одним из путей дальнейшего «противостояния большевизму» в сложившейся ситуации считалось создание некоего «центра влияния», но уже не на территории России, а в Лондоне или Париже. «Надо спасти золото (вывезти золотой запас России. – В.Ц.) и надо создать крупный и влиятельный центр русского национализма за границей». Этот «центр», это «особое общество, – отмечал Бахметев в письмах 17 и 19 января 1920 г., – занималось бы обсуждением вопросов, относящихся к России, и путем информации и других мер способствовало бы правильному развитию общественного мнения и государственного действия». «Отсутствие реального субъекта национального движения в России должно быть заменено программой… В программе этой абсолютно никаких уступок большевизму быть не должно. Она должна быть построена целиком на идее народоправства и принципе «собственности» и включать чисто практические… положения… Она должна исходить из единства России, но не должна обходить и существующего факта наличности местных государственных образований… Не поднимая вопроса о хвосте и собаке и о том, кто кого создает или кто кого признает, прямо исходить из постулата, молчаливо и всеми признаваемого, что Россия мыслится как единая в сочетании составляющих ее местных образований».
