В упомянутой выше докладной записке на имя российского премьера Вологодского деятели Бурятской думы настаивали на «правильном» понимании роли национальных представительных органов. Отмечая свою «этнографическую и историческую близость» к «Чингизханской Монголии», они тем не менее считали весьма перспективным создание бурятского государственного образования для последующей интеграции с независимой Монголией, дружественно настроенной к России: «…Мы, как народ, не можем не сочувствовать своим сородичам монголам, не можем не помочь им в деле укрепления монгольской автономии и объединении всей зарубежной этнографической Монголии на основе общности языка, религии и исторического прошлого. Мало того – в настоящее время, когда престиж и влияние Русского государства в Монголии силою вещей свелось к нулю, и в то же время, когда создание в центре Азии буферного государства в целях защиты государственной границы, благожелательно настроенного к Сибири и России является очередной и неотложной задачей российской дипломатии, на обязанности всех сознательных бурят-монгольских общественных деятелях лежит высокая задача, святой долг перед Родиной работать в Монголии и для монголов и тем самым сохранять симпатии их к России, что несомненно важно для всех русских людей без различия политических убеждений…».
В отношении военной службы считалось перспективным создание «туземного казачества» на основе бурят-монгольских поселений, а также тунгусского населения, как «обрусевших православных тунгусов», так и «буддистов-кочевников». Тем самым проводилась процедура «оказачивания», уже применявшаяся в ряде российских казачьих войск, в частности в Сибирском казачьем войске. Это не только давало казачьи привилегии бурятам и тунгусам, но и обязывало их к несению военной службы, позволяло проводить мобилизации, что было весьма важно в условиях недостатка воинских контингентов весной – летом 1919 г.
Тем не менее опасения колчаковской администрации относительно бойкотирования воинских мобилизаций оправдывались. Так, в период напряженных боев под Омском в начале ноября 1919 г. Иркутский Губернский Бурятский съезд отказался поддержать призыв губернатора П. Д. Яковлева к отправке в армию добровольцев. Бурятия (в лице делегатов от аймаков и Национального комитета) настаивала на признании за ней права «невмешательства в гражданскую войну»: «Решено было категорически протестовать против приказа (о мобилизации. – В.Ц.), а в случае такового считать это насилием большой нации над малой и стремиться к полному национальному самоопределению, впредь до создания Монголо-Бурятского государства с подчинением Японии, указывая на родственность расы, бывшую когда-то единой (во времена Чингисхана, в переводе – Великое Царство)». 2 ноября 1919 г. Иркутский съезд принял резолюцию, упоминавшую традиционное правило, согласно которому «малые народности» (буряты считались таковыми) были «полностью освобождены от воинской повинности» (в частности, из-за опасности «вымирания» народа, не подготовленного «к казарменной жизни и изменению пищевого режима»), поэтому буряты на военной службе «не принесут пользу Государству». Одновременно с этим были приняты решения о «полной автономии бурятского земства», о создании в Бурятском Национальном комитете школьного, медико-санитарного, продовольственного и других отделов», а также ходатайство о «прекращении переселения бурят в Монголию». Показательно, что при отсутствии намерений поступать на службу в строевые части армий Восточного фронта (добровольно или по мобилизации), буряты активно пополняли ряды Азиатской дивизии, очевидно, видя в ней основу для формирования будущих вооруженных сил своей автономии.
Несмотря на то что в ноябре 1919 г. участники национальных съездов высказывали явные симпатии большевикам и советской власти («во время большевиков с них не брали ни копейки податей, а теперь берут почем зря»), мартовский (1920 г.) бурятский съезд высказался в отношении Белого дела в Забайкалье и Монголии уже иначе (была заслушана делегация представителей «Западной части Забайкальской области», занятой советскими войсками): «Главное ходатайство бурят, томящихся под игом большевизма…, заключается в просьбе о скорейшем распоряжении о высылке Правительственных (Дальневосточной армии. – В.Ц.) и японских войск для очищения нашего района от большевиков… Все буряты залог спасения видят только в помощи Правительственных и японских войск». Подобное высказывание вполне соответствовало распространявшемуся в 1920 г. представлению о важности взаимодействия с антибольшевистским повстанчеством и создания новых центров сопротивления в советском тылу.
Весной 1919 г., надеясь на скорое признание мировыми державами колчаковского правительства в качестве всероссийского, официальный Омск не спешил оказывать поддержку намерениям Семенова в отношении Монголии. Управляющий МИД И. И. Сукин поспешил отмежеваться от Даурской конференции, заявив о приверженности Кяхтинскому соглашению. В письме в Омск 28 марта 1919 г. кн. Кудашев писал, что панмонгольское движение может спровоцировать Китай на ввод своих войск во Внешнюю Монголию, что у Китая никогда не ослабевало «вожделение возвратить обращенные Россией в буферные государства Халху и Баргу под свое непосредственное управление». Оценивая позицию Омска, следует все же иметь в виду, что непримиримых оппонентов идеям Семенова о создании в Забайкалье «буфера» против «революционного» Китая тогда не было. Существовали лишь разногласия по статусу Бурятии и Урянхайского края.
Атаман не видел серьезных препятствий для «оказачивания» местного населения и широкого развития Монголо-Бурятской автономии. Косвенным свидетельством «радикализма» Семенова служил факт его сотрудничества с «фанатичным бурятским националистом» (по оценке министра И. И. Серебренникова) Дорджи Ринчино, бывшим министром народного просвещения в составе Временного Сибирского правительства, «готовым, ради сохранения бурятских национальных учреждений, работать где, как и с кем угодно, и мечтавшим о возрождении монгольской славы, которую разнес когда-то по всему миру знаменитый полководец и завоеватель Чингисхан».
В отличие от Семенова, представители Российского правительства считали возможным развитие «автономных» тенденций, но под контролем со стороны центральной власти. Примером решения подобных проблем была принятая по инициативе главы МВД В. Н. Пепеляева «Инструкция должностным лицам Урянхайского края». Данный регион, вместе с Усинским округом Енисейской губернии, выделялся в отдельную административную единицу. Исполнительные структуры власти представлялись комиссаром края, имевшим полномочия Управляющего губернией, согласно Временному Положению о губернских, областных и уездных комиссарах 1917 г., и его помощником, Советом при комиссаре, а также окружными комиссарами и «ведомственными должностными лицами».
Местное самоуправление (аймачные и хошунные структуры) сохранялись, признавались и нормы местного «обычного права», а комиссар был обязан «оказывать туземному населению содействие в организации учреждений на основании его обычного и иного местного права». Верховное управление краем осуществлялось по линии МВД, глава которого утверждал «туземных правителей» – хошунов. Остальные местные чиновники утверждались комиссаром. Менялся и порядок признания верховной духовной власти. Теперь глава Ламаистской церкви в Бурятии назначался на свою должность Главноуправляющим по делам вероисповеданий после согласования с главами МВД и МИД. Представителям этих двух ведомств краевой комиссар должен был также доносить про «все вопросы – пограничные и касающиеся взаимоотношений русского и туземного населения… (равно как и о деятельности Китая и Монголии)». Краевой комиссар обязывался «оказывать законную защиту и поддержку» местному населению в самых разнообразных сторонах правовой, экономической помощи, в системе безопасности, землеустройстве русских поселенцев, а также в «делах, требующих соглашения урянхов с русскими, равно как и укрепления взаимных между ними отношений». Функции милиции мог выполнять как Конвой краевого комиссара, так и «воинские части, имеющие пребывание на территории ему подведомственной».
