«…Земский Собор, – отмечал автор, – является учреждением созидательным, члены его направляют свои мысли и усилия на одну конечную цель, каковой является благо Родины в целом. Он строит великое русское дело с молитвой и любовью, принимая во внимание интересы целого, а не части государства. Работа Собора спаяна взаимным доверием участников Собора к Царю и друг к другу… Другими признаками обладает Учредительное Собрание западного образца. Как результат борьбы партий, оно носит незримые признаки разложения в самом себе. Здесь борьба с улицы переносится в залы и из кровавой становится бескровной, не переставая, однако, быть той же борьбой. Во всяком случае, есть победители и побежденные… Разность интересов обусловливает и разность воззрений. Воззрения эти сталкиваются в речах и взглядах наиболее красноречивых представителей партий… И вот невольно личные интересы перемешиваются с общественными, общая цель заменяется, и часто народный избранник психологически венец своей работы видит в личном, классовом, партийном и т. п. успехе, а не в общей пользе…».
Общим выводом статьи было признание того, что «Русская жизнь и государственность основывались не на борьбе и эгоизме, а на самоотречении и добровольном признании Верховной Власти, близкой и понятной народу по своим стремлениям и, сверх того, находящейся в непрерывном общении с ней»
[1152].
Примечательно также привести оценки политической системы «Земский Собор – Монарх» в оценках российских ученых и публицистов. По мнению известного русского историка и правоведа И. Д. Беляева, автора обширных «Лекций по истории русского законодательства» Собор не противопоставлял себя власти Царя, а, напротив, стремился оказать единоличной монархической власти максимальную поддержку. «Земские Соборы были самою твердою и надежною опорою Царской власти; они развязывали руки Царю во всех затруднительных обстоятельствах и охраняли государство от смут и беспорядков… Но служа верой и правдой Русскому государству, Земские Соборы, утвердившие и взлелеявшие Царскую власть, постоянно держались одного принципа, что они должны собираться для поддержания Царской власти и ее утверждения, что самодержавная власть Царя есть выражение воли всей Русской земли, что самое созывание собора принадлежит Царю, что он должен созывать Собор по своему усмотрению и по своему усмотрению так или иначе вести дела на Соборе.
А посему в продолжение почти ста лет не выработалось почти никаких постоянных правил, как вести дела на Земском Соборе, и даже нет никаких намеков в памятниках, чтобы Русская земля в продолжение всего этого времени заявляла желание об установлении таковых правил или назначала какие-либо сроки для Земских Соборов. Все это было предоставленой самодержавной воле Царя, о каких-либо стеснениях или ограничениях этой воли не было и помину. Русская земля, вполне доверяя ею же утвержденной Царской власти, смотрела на Земские Соборы не как на какую-либо привилегию или право народа, как смотрели в старое время местные земские общества на свои веча; а напротив, принимала Земский Собор как необходимую и должную помощь со стороны земли Царю, когда сам Царь найдет для себя нужным обратиться за этою помощью к Русской земле…
Самая воля Царя, созывавшего Собор, была только историческою формой, а отнюдь не произволом той или другой царственной личности, – личность здесь только угадывала чего требует жизнь. Конечно, можно было сочинять, подстраивать Земские Соборы и искажать их по произволу; но подстройка и искажение всегда оставались тем, чем они были в сущности, т. е. ложью, и никогда не доставляли ожидаемой опоры тем, которые думали прикрыться подобною ложью. Наконец, история Земских Соборов на Руси ясно говорит, что сам народ, что земля Русская никогда не требовали Земских Соборов, что земля никогда не присваивала себе права созывать соборы, а всегда считала только своею повинностью выслать представителей на собор, когда Царь потребует этой повинности. Это завет наших предков потомкам, постоянно повторяемый в продолжение с лишком 300 лет, именно с тех самых пор, как только собралась Русская земля
[1153].
Наконец, для характеристики взглядов как самого Дитерихса, так и для оценки распространенных на последнем этапе Белого движения политических настроений показательно привести оценки событий февраля 1917 г. и последующих затем месяцев «двоевластия», данные во второй части книги «Убийство Царской Семьи и Членов Дома Романовых на Урале», изданной во Владивостоке в 1922 году. Это важно и как пример отношения к общепринятым «нормам парламентарной демократии», неприемлемым для российской действительности и вряд ли воспринятых в качестве политико-правовой модели будущей «Белой России».
Так, например, по убеждению Правителя Приамурского Края главная проблема, с которой вскоре после событий февраля 1917 г. столкнулись пришедшие к власти либералы, – это отсутствие понимания революционной сути происходящих событий, неожиданное отвержение массами умеренных реформаторских проектов. Нормальный путь политической эволюции России был отвергнут, и российская политическая система стала воспринимать совершенно чуждые ей начала «всеобщей свободы, равенства и братства», трансформируя, видоизменяя их до неузнаваемости.
Перемены были нужны, генерал этого не отрицал, но какими должны были быть эти перемены? «…Наконец, и главным образом они испугались революции и больше всего «революционного народа». Начав днем 27 февраля свою деятельность с «революционного творчества», руководители из членов Государственной думы уже к вечеру того же дня столкнулись с другим самостоятельным «революционным творчеством» со стороны революционного народа. Сознав и почувствовав свою слабость, думским руководителям для спасения «своей революции» и сохранения «своего первенства» пришлось идти на соглашательство с народными руководителями на известных компромиссных условиях.
Этим самым они вступили на первую ступень лестницы непоследовательности и противоречия между словом и делом, проявлявшихся затем во всей последующей их деятельности. Прежде всего им стало вполне ясно, что продолжать революцию дальше нельзя, что она опасна более всего для единения «своих животишек», что бездна, открывшаяся их «умственным взорам», требовала или прекратить немедленно революцию, или сознательно лететь в бездну.
28 февраля перед ними открывались две дороги: или, слившись идейно с Царем, повернуть начавшуюся в России революцию на путь к Господу, или, низложив «революционным творчеством» Царя, стать на сторону советов и вести русский народ по пути к диаволу. Ни на то, ни на другое у них не хватало гражданского мужества, да кроме того в обоих случаях столь взлелеянная западническая власть уходила из их рук. Что же сказал бы тогда их бог – Запад?
Они решили тогда избрать третий путь, небывалый, не предусматривавшийся ни «совершенными образцами, ни лучшими книжками» Запада, ни историей России. Они решили перехитрить всех; перехитрить «революционный народ», общество, Царя; перехитрить своего бога – Запад. Они решили, прикрываясь именем предводителей народной революции России и оставив государство без идеи о своей государственности, вести революцию к Учредительному собранию путем мирного и хитроумного «эволюционного творчества». Никогда, нигде, ни в каком государстве не было проявлено столько внешней бутафории переживавшегося революционного периода, сколько было ее в России в революцию февраля – октября 1917 года, но нигде не было проявлено и столько эволюционной хитрости, чтобы удержать «новое вино в старых мехах», как в России времен революционного Временного правительства…»
[1154].
