Но единства в отношении к Белому делу в Зарубежье не было, что во многом объяснялось противоречивостью сложившейся «постверсальской», послевоенной системы разделения мира. Франция, заинтересованная в сохранении и укреплении своего авторитета страны-победительницы в Европе, поддерживала систему стран т. н. «Малой Антанты» (Прибалтийские республики, Польша, Румыния). В нее вполне мог бы включиться и белый Крым, при условии его международного признания. Начало этому было положено признанием Францией Правительства Юга России де-факто. Фактическую военно-политическую помощь со стороны Японии в это время использовали антибольшевистские и белые правительства на Дальнем Востоке. Признание, хотя и весьма условное, способствовало бы, во-первых, поддержке (не обязательно военной) антибольшевистских государственных образований со стороны иностранных государств, во-вторых, облегчало бы получение финансовой помощи (при заключении займов и кредитов) и материальной поддержки (оружием, продовольствием, предметами первой необходимости). Прямо и косвенно такая политика способствовала бы консервации белых режимов на относительно длительное время.
Рассматривая эволюцию политического курса Белого движения в последний период его истории, необходимо учитывать позицию оформившегося монархического сектора в антибольшевистском движении, которая наиболее четко проявилась во время работы 1-го Съезда хозяйственного восстановления России летом 1921 г. Еще в сентябре 1920 г. в Германии вышел в свет журнал «Двуглавый орел», где с первого же номера началась т. н. «критика справа» Белого движения. Игнорируя роль социалистических, революционных партий, вся «вина» в событиях 1917 г. переносилась в этой публицистике на участников Белого движения, генералитет, депутатов Государственной Думы, членов либеральных партий. Их несомненная вина заключалась якобы в отсутствии монархических лозунгов в политической программе: «Взбунтовавшиеся против Царя генералы потеряли всякое право на послушание солдат…, новоявленные спасатели России: Колчак, Деникин, Юденич – под давлением все тех же «союзников» упражняли себя в тылу всевозможными демократическими и социалистическими опытами на еще живом теле России. Безнадежные говоруны и краснобаи, которые так позорно провалились со своей радостной, бескровной, улыбающейся революцией со всеми ее свободами и демократиями, которые всесветно обнаружили крайнее непонимание и незнание своего народа, свою абсолютную неспособность управлять, вообще полную свою никчемность, вся эта «общественность» тучею устремилась в штабы, тыловые учреждения и гражданские управления белых армий и дружными усилиями превращала возрождение России в возрождение Керенщины»
[270]. Теперь принцип единоличной власти все более концентрировался на каком-либо представителе Дома Романовых.
В Таврии, ставшей последним центром Белого движения на Юге России, в 1920 г. не происходило существенной эволюции «вправо». Деятельность нового Главнокомандующего ВСЮР (позднее Русской армии) генерал-лейтенанта П. Н. Врангеля определялась как «левая политика правыми руками», и речь здесь шла в первую очередь о политике, проводимой т. н. «цензовиками», то есть политическими и государственными деятелями дофевральской России. Идеологически принцип «левой политики правыми руками» был не оригинален и практически повторял популярный в свое время принцип британских консерваторов (тори) – «правыми руками левое дело» («Left policy from the right site»), на что обращал внимание П. Б. Струве. Одним из существенных проявлений подобного курса было провозглашение монархического лозунга. Снова, как и в 1918–1919 гг., в общественных кругах стали обсуждаться перспективы восстановления монархии. По оценке советника российского посольства в Константинополе Г. Н. Михайловского, считалось, «что, в отличие от деникинской неопределенности по вопросу о форме правления, Врангель настроен определенно монархически, и роль, которая, по мнению окружающих, должна ему выпасть, – это роль генерала Монка при реставрации Стюартов». Следует отметить, что «роль генерала Монка», закончившего период «бескоролевья» в английской истории XVII века, уже предсказывалась применительно к адмиралу Колчаку, который формально и фактически должен был бы выполнить миссию «Правителя» в условиях отсутствия общей всероссийской власти и восстановить в российском обществе доверие к монархическим лозунгам, что могло бы повлиять на решения будущей Конституанты
[271]. Врангель, особенно в эмиграции, действительно не скрывал своих монархических симпатий, однако его отношение к форме правления в будущей России лучше всего передает ответ генералу Краснову (1922 г.): «Вы не можете сомневаться в том, что по убеждениям своим я являюсь монархистом и что столь же монархично, притом сознательно, и большинство Русской Армии… Но революция разорвала два прежде связанных понятия о Родине и о монархизме, и нужна длительная работа, чтобы в народном сознании оба эти понятия вновь слились воедино. Пока этот неизбежный процесс не завершится, причем вне всякого, со стороны, насильственного воздействия, пока оба эти понятия не станут вновь однородными, пока понятие «монархизма» не выйдет из узких рамок политической партии, Армия будет жить только идеей Родины, считая, что ее восстановление является реальной, первоочередной задачей». Провозглашение монархических принципов, таким образом, ограничивалось требованиями первоначальной необходимости «победы над большевизмом».
Более того, Врангеля не без оснований подозревали в излишнем стремлении к «бонапартизму», к признанию неизбежности максимально длительного периода подготовки к введению монархии (если таковая вообще будет восстановлена). По свидетельствам члена Правительства Юга России Н. В. Савича, во время одного из частных заседаний, на котором участвовали начальник штаба Главкома генерал-лейтенант П. Н. Шатилов, глава Правительства А. В. Кривошеин, министр иностранных дел П. Б. Струве и министр финансов М. В. Бернацкий, «обсуждалась линия внутренней политики». Бернацкий «говорил об ориентировке налево и призвании демократических элементов к власти. На это ему возражали одни, поддерживали другие (Струве). Но в пылу спора Бернацкий бросил фразу о неизбежности восстановления монархии, о ненависти демократии к Романовым, о желательности новой династии и намекнул, что ее основать может Врангель». Савич отметил, что «удар попал в цель. Как электрический разряд потряс в этот момент генерала, который не мог скрыть впечатления. Не знаю, думал ли он об этом раньше, но, видимо, услышал это впервые… Кривошеин потом рассказывал мне, что, когда у них был Бурцев, последний говорил Врангелю: «…идите прямо в Наполеоны». Недаром он Врангелю потом, уже в изгнании, на «Лукулле» (флагманская яхта генерала. – В.Ц.), говорил о роли Кромвеля. Так наши демократы – с республикой на устах и с городовым в сердце – развращали генералов». Правда, по свидетельствам того же Савича, уже в 1921 г. Врангель отказался от «бонапартистских иллюзий» («мечта о бонапартизме есть конченое дело, она погребена на Перекопе»). Тем не менее вполне правомерно считать, что в фигуре Врангеля в наибольшей степени был воплощен именно принцип «бонапартистской модели» восстановления монархии, «демократической» диктатуры, при которой передача Престола династии Романовых могла затянуться
[272].
