Брат Шарло, привратник церкви Св. Стефана, одно время учил меня, когда я был еще подростком, обращаться со стамеской, но я был слишком непоседлив, чтобы свободное от зубрежки время тратить на такую кропотливую работу. Я предпочитал работать ногами – залезать на церковную колокольню, бродить по улицам, глазеть на товары в лавках и вскакивать на запятки проезжающих экипажей. Но смотреть, как работает брат Шарло, мне нравилось. Он реставрировал деревянную резьбу на хорах, вынимал потемневшие, подгнившие фрагменты и заменял их на новые, уже искусно им вырезанные. В миру у него была когда-то целая мастерская и несколько подмастерьев, он состоял почетным членом гильдии резчиков. Потом случился пожар, и некогда успешный мастер потерял все. Жена умерла, сын погиб во время войн короля с регентшей, и мастер, сочтя обрушившиеся на него несчастья за знак свыше, ушел в монастырь. Скитался по стране, просил милостыню, затем поселился в Париже. Отец Мартин взял его плотником. Брат Шарло чинил мебель, вырезал фигурки святых – особенно достоверно у него выходила Дева Мария с младенцем, – украшал деревянной резьбой исповедальни и хоры. Я любил смотреть, как он работает, как дерево меняет форму в его руках, как из волокнистой древесной мякоти возникает рука, головка младенца или святой лик. Мне это казалось настоящим волшебством. Заметив мое восхищение, брат Шарло однажды предложил мне взять отбракованную им березовую чурку и превратить ее в луковицу. У меня, само собой, ничего не вышло, но занятие мне понравилось. В руке преобразующая тяжесть стамески, и дерево под ней податливо и одновременно упруго. Бывать в его мастерской мне случалось нечасто, но то, что я успел усвоить, мой скудный опыт доставил мне немало радости. Настало время вспомнить его уроки.
Я прошу у Любена перочинный нож. Он смотрит на меня с опаской.
– Нет, Любен, – спешу его успокоить. – Я не собираюсь резать себе горло. Хочу сделать для дочери игрушку. Вырезать из дерева. Вот смотри.
Я показываю ему выбранное мной кленовое поленце, из тех, что были сложены у камина.
– Когда-то я этим уже занимался, хочу попробовать снова. Но мне нужны инструменты. Нож, стамеска, долото, циркуль. Ты можешь мне помочь?
Любен в ужасе отступает к двери. Названные мною предметы звучат для него, будто имена верховных демонов. Любой из них я могу обратить в оружие, могу ранить им себя или нанести удар кому-то другому. По выражению на его лице я понимаю, что он уже в красках представляет это. Вот я хватаю длинную тонкую стамеску и заношу ее, как боевой кинжал. А вот выставляю иглу циркуля, как шпагу. Нож, само собой, я использую по назначению. Любен решительно качает головой. Что ж, сам виноват. Не следовало обращать зеркало в меч сарацина. После долгих уговоров и торжественных клятв Любен доставляет мне маленькую стамеску. Всю предварительную работу он выполняет сам. Вновь берет с меня слово, что я не попытаюсь продырявить себе шкуру. Я охотно даю это слово. Но он словом не довольствуется и сторожит меня, как стоокий аргус, шумно дышит за спиной, но некоторое время спустя все же убеждается в моих добрых намерениях. Самым действенным доказательством оказывается мое пренебрежение дарами Бахуса. Если я не прошу вина, следовательно, не схожу с ума от отчаяния. Даже Оливье с удовлетворением отмечает мои порозовевшие губы и блеск в глазах. Герцогиня загадочно молчит, но мне уже не так страшно.
Второй месяц ожидания я переношу гораздо легче, чем первый. Устал бояться, боль притупилась. И многое понял. Герцогиня не лишит меня встреч с дочерью. Она может отсрочить наше свидание, может сократить, но окончательно его не отменит. Ей это не нужно. Лишившись дочери, я быстро обращусь в одного из тех мертвецов, которые ее окружают. Душа моя иссохнет, тело потеряет чувствительность. Я уподоблюсь восковой кукле, и никакой пыткой ей уже не извлечь из меня тех страданий, которые служат ей излюбленной пищей. И того наслаждения, что она познала, опоив меня и обнажив мое сердце, ей также не испытать. Без девочки заклинание утратит силу.
Моя упорная возня с деревом постепенно дает плоды. Из потемневшего куска клена получается нечто среднее между лошадью и собакой. Даже Любен почти избавился от подозрительности. Он принес мне не только столярный нож, но и набор угловых и радиусных стамесок. Купил их у проезжего мастера. Или украл. В углу кабинета соорудил нечто похожее на верстак. Это рабочее место легко было скрыть от посторонних глаз, набросив на него портьеру. Впрочем, какой смысл делать из моих занятий тайну, если мой сообщник состоит при мне соглядатаем? Герцогине все сразу становится известно. Но я пытаюсь эту тайну соблюсти. Это мой маленький запретный сад, мое убежище. Там я прячу свои воспоминания и надежды. Я не хочу, чтобы она видела, не хочу допускать ее туда. Все равно что позволить врагу нарушить таинство молитвы.
Первые мои поделки грубы и неуклюжи, но пару из них я все-таки оставляю в качестве подарка – ту самую собаку-лошадь, ставшую с нитяной гривой больше напоминать вторую, и пирамидку из разноцветных окружностей разной величины. Эти круги можно было последовательно нанизывать на гладкий колышек и превращать их в колеса для кукольной тележки. Марии всегда нравилось что-нибудь катать по полу и гоняться следом. Теперь у нее простор для импровизаций.
Снова приходится беспокоить мадам Аджани. На этот раз мой визит начинается утром, и ей уже нечего возразить. Мария бросается ко мне без всяких колебаний. И снова целый час уходит у нас на безмолвные жалобы друг другу. Прижавшись ко мне, она согревается, а я врачую свои недуги. Мы похожи на одну огромную рану, которой не дают зарубцеваться. Мы тянемся друг к другу, соединяем наши души и ткани, образуется тонкая живая корочка, но нас снова разделяют. Вместе мы обретаем кратковременный покой. Крошечная девочка избавляется от страхов, будто птенец, возвратившийся в гнездо и укрытый от непогоды родительским крылом, а я возвращаю себе способность любить. Но очень скоро Мария требует игр и движений. Она требует то, что помнит, – беззаботных и рискованных забав. Ей становится совершенно необходимо повисеть на моей руке, взлететь к потолку, перевернуться вверх ногами и в довершение всего походить на руках, изображая тачку. Подаренную ей игрушку она тут же пробует на зуб, пытается открутить ногу, но затем водружает ее, как завершающий камень, на пирамидку. Колесики от нее катятся во все стороны, и она с визгом бросается за ними. Я чувствую, что сам готов принять участие в их поисках. Сбрасываю свой щегольской камзол и ползаю за составными частями на четвереньках. На шерстяном половике, который, вероятно, помнит еще царствование короля Франциска Первого, я выкладываю их ромбом, и Мария устраивает прыжки через воображаемую преграду. В середину фигуры и обратно. Затем мы собираем из разноцветных колесиков змею и ставим во главе нее нашу лошадь.
И тут появляется мадам Аджани. Она не произносит ни слова, только замирает на пороге. Но Мария тут же все понимает. Я сам еще не понял, еще не осознал. Возможно, она пришла сказать, что здесь у нас слишком шумно, что я выгляжу непристойно в одной сорочке с закатанными по локоть рукавами, но Мария уже кричит. Кричит дико, по-звериному, отчаянно, как не кричала еще никогда. Она совершает бросок и прыгает на меня. Охватывает ручонками мою шею и сцепляет их намертво. Она держится так крепко, будто желает прирасти, стать моей частью. Я пытаюсь ее успокоить, глажу мгновенно повлажневшие волосы.
