Успокоившись, я начинаю различать лица. Опять же, как когда-то на рынке, хочу угадать их мысли, представить, какие они, размотать цепочку их дней и пройти до первого часа. О чем они думают? О чем мечтают? Что их влечет? Они все в ожидании. Но чего они ждут? Взгляды у них тревожны. Они будто стая насторожившихся птиц. Топорщат переливчатые перья.
Мне душно. И трудно дышать. Я закрываю глаза и мысленно повторяю имя дочери. Вызываю в памяти ее личико, ее смех… Становится легче.
– Король… – вполголоса произносит Анастази и толкает меня в бок.
Я открываю глаза и вижу стремительно идущего сквозь толпу бледного молодого человека, без шляпы, в заляпанных грязью ботфортах. Придворные расступаются, кавалеры снимают шляпы. Анастази толкает меня, чтобы я последовал их примеру, и я неловко стаскиваю свою в тот миг, когда король уже почти со мной поравнялся. Я вижу его очень близко. Нервное, некрасивое лицо. Нездоровая бледность, и полный отчаяния взгляд. Его терзает скука. Я смотрю в его глаза только мгновение, но сразу все понимаю – этот человек несчастен. За королем следует свита, главный камергер, главный ловчий, капитан гвардейцев… Но что толку? Он все равно один. На другом берегу Сены в Люксембургском дворце живет его мать, здесь, в Лувре, – молодая жена, в трех шагах за ним – фаворит. И еще пажи, лакеи, телохранители. Лекарь, месье Эруар, что не оставляет его ни на минуту. И все же король один. Его никто не любит. В этом огромном дворце, в этом городе, в целом мире нет ни одного человека, кто одарил бы его своим искренним участием. Его боятся, ему завидуют. Он – помазанник Божий. Но у него нет ни одного друга. Он ничего не получает в дар, он все покупает. И все эти люди, что вокруг него, тоже пришли на торг: женщины продают красоту, мужчины – доблесть. Все наперебой выкрикивают цену. И ему ничего не остается, как платить. Даже собственной матери. Отец Мартин рассказывал мне, что в мирном договоре, заключенном при содействии епископа Люсонского, с которым мой наставник был дружен, оговаривалась сумма откупных, которые мать вытребовала с августейшего сына в обмен на мирное разрешение конфликта. Разве счастливый человек подписывает договор с матерью?
Анастази снова меня толкает.
– Надень шляпу… – шипит она.
Король уже скрылся в своих покоях. Толпа придворных пришла в движение. Людские волны перекатываются от одного конца приемной к другому. Голоса стали звонче. Но рядом с нами полукруг тишины. Мы стоим в стороне, в нише, у подножия какой-то статуи. На нас бросают взгляды: украдкой – дамы и без стеснения – мужчины.
– На тебя смотрят, – шепчет Анастази. – Моя персона здесь мало кому интересна.
Какая-то дама даже замедляет шаг. Мне становится неловко. Старательно изучаю паркет под ногами. Они смотрят на меня, потому что я здесь чужой. Я самозванец. Я прокрался в их святилище под чужой личиной, и они слышат мой страх. Меня вот-вот разоблачат. Я замечаю справа от себя еще одну даму, высокую, одетую роскошно. Она лениво обмахнулась веером, закрыла его и снова раскрыла. Похоже на какой-то знак. Но я не понимаю их языка. Любопытствующие взгляды со всех сторон. Я едва сдерживаюсь, чтобы не сделать шаг назад и не спрятаться за ту самую статую, что возвышается за нами. Но, к счастью, возвращается герцогиня. Она выступает в роли избавительницы. Мне опять трудно дышать, я вижу только темную, надвигающуюся фигуру. Она усмехается и произносит:
– Пойдем. На кладбище не место живым.
Глава 15
Это было все равно что заглянуть в небесную мастерскую и увидеть там еще безликие и бездыханные заготовки будущих поколений. Она брала в руки и разглядывала еще незавершенные, неузнаваемые фигурки. Первые из них почти невозможно было опознать, определить их породу. Проглядывали вытянутые морды, не то лошадиные, не то собачьи, прорастали лапы, не то с когтями, не то с копытами. У некоторых намечались крылья. Некоторые существа с добрыми коровьими ликами только выглядывали из занозистого дерева, завязнув в нем рогами. У других проклюнулись только уши, различные по размеру и форме. Ей представилось, что в начале времен, когда Господь задумал населить Землю, Он пребывал в том же первоначальном поиске, в муках ученичества. Ни один толкователь Священного Писания никогда не скажет об этом, ибо заподозрить Господа в неуверенности сродни богохульству, но живое воображение и ясный ум не обнаружат в этом предположении ничего оскорбительного. Разве не сказано в Писании, что человек создан по образу и подобию Божьему? Если учится человек, то почему бы и Господу не проходить Свои уроки? В начале времен Ему пришлось сотворить множество самых разных земных и водных тварей. Создатель мог искать для них наилучшую форму. Он мог и ошибаться, мог отвергать первоначальные чертежи, мог даже начинать все сначала.
* * *
А почему, собственно, не стать графом?
Это дьявол. Он появляется сразу, едва лишь я остаюсь один.
По возвращении из дворца герцогиня принимает посетителей и соседей из мелкопоместных дворян, читает письма, а я предоставлен самому себе. Избавившись от плаща и шляпы, сбросив узкий шелковый колет, я возвращаюсь к занятию, которое оправдывает мои дни: берусь за маленькую стамеску. Уже с неделю меня не оставляет видение миниатюрного театрика. Крошечная сцена и танцующие на этой сцене фигурки. Сделать для Марии настоящий кукольный театр с веселыми и грустными персонажами. Там будет добряк Пьеро, красавица Коломбина, проказливый Арлекин, злой волшебник, прекрасная фея, бравый воин, справедливый король, маленькая принцесса и еще, может быть, потерявший надежду узник… Нет, пусть лучше это будет отец, который после долгих странствий найдет свою дочь. Вместе они отправятся в далекую страну и там победят дракона, который давным-давно похитил их маму. Мама окажется жива, и они все вместе вернутся домой. Но эту сказку я рассказывать ей не буду. Пусть будут Пьеро и Коломбина. И еще злая мачеха. Дети будут шалить и придумывать всяческие проказы, а сварливая мачеха будет гоняться за ними с розгами. Но шалуны будут каждый раз от нее ускользать. Как заманчиво! Вот только как осуществить свой замысел?
Я однажды видел бродячего кукольника на сен-жерменской ярмарке. Это был итальянец. Две куклы танцевали у него на доске. Он проделывал это с помощью нити, продетой сквозь деревянные фигурки. Один конец нити был привязан к ноге кукольника, а другой конец – к стойке. Кукольник дергал за веревочку, и куклы взмахивали руками, крутили головами, дрались и даже танцевали. Помню, я стоял как завороженный. И очень смеялся. Подумал, что хорошо было бы устроить такое представление для сирот в нашем приюте. Хотел уже звать за собой кукольника. Но отец Мартин мне строго-настрого запретил. Сказал, что эти уличные забавы пришли к нам от язычников и что не подобает доброму христианину тешить себя подобным зрелищем. Я тогда был несколько обескуражен. Неужели Господь осудит бедных детей за радость? Но спорить с отцом Мартином не стал. Привести кукольника в приют мне не удалось, но я часто вспоминал о нем, вспоминал его танцующих кукол, их забавные выверты, прыжки и все представлял, как смеялась бы, глядя на них, Мадлен. Мне так хотелось, чтобы она чаще смеялась. Бледная, хрупкая, вечно в заботах. А потом родилась Мария, и я стал думать, как порадовать их обеих. Дал себе слово, что сделаю для нее таких же кукол. Таких же живых, забавных… Сделаю, даже если спать не придется. Теперь самое время сдержать слово.
