— Янушка, голуба моя, ты же невеста, — отозвался Стоян, всё ещё не оборачиваясь. Я фыркнула:
— Я не хочу идти за княжича!
— Пошто, лю́бая?
— По то! Чего я там не видела?
— За княжичем будешь жить, как за каменной стеной. Княгиней будешь. Все богатства твои, чернавки, горнишные девки…
— Ага, а ещё рядом рохля и мямля, маменькин сынок!
— Рохля? — удивился он, покосившись на меня.
Я фыркнула и ссутулилась, опустила руки, как безвольный зомби, изображая княжича Сергия в церкви, когда он тащился за мамашей, цепляя ногу за ногу. Стоян прищурился:
— Вот такой он, княжич, значится? Ну а камни? Говорят, сундуки у княжьей семьи полны самых разных камней, какие никому не снились! Камни дают власть…
— Без любви никакие камни не нужны, — я коснулась ладонью его плеча, дрожа, провела вниз по спине, рисуя волну. Стоян отчего-то расслабился, откинул голову и позволил себе выдохнуть:
— Подумай хорошенько, боярышня! Опосля буде поздно.
— Не надо мне сто лет, чтобы подумать. Я хочу быть с тобой.
«Я хочу быть с тобой… Я хочу быть с тобой» — голос Бутусова, скорбный и внушительный, зазвучал в голове. Нет, нет, иди вон, не надо мне таких песен!
— Просто быть с тобой, жить, засыпать и просыпаться рядом… И освоить, наконец, тот пассаж с мечом, ну, когда ты вьёшься волчком!
Он обернулся ко мне, снова обнял, поймал взгляд. Тёмные глаза смотрели серьёзно и колко. Стоян сказал тихо, наклонившись к уху:
— Смотри не испужайся после… Может, я страшный, может, зверь дикий, может, чудовище?
— Ах-ах, сейчас описаюсь и ночами спать не буду, — так же шёпотом ответила я, прижимаясь к его груди.
— Свербигузка! — с улыбкой обозвал меня Стоян. — Рассвело, глянь. Бежала б ты, а то хватятся, шум подымут!
Я только улыбнулась, крепче прильнув к нему. Парень потянулся, накинул на меня плащ, оттолкнул легонько:
— И как только за стену выбралась из княжеских хором… А? Отвечай, лудка!
— Места надо знать! — я только язык ему показала, а Стоян хмыкнул:
— Ишь! Покажешь после?
— Будешь хорошим, послушным мальчиком — покажу!
Он покосился на меня как-то странно, но ничего больше не сказал.
Вдвоём мы выбрались из-под причала. Слава ёжикам, в такое раннее время никто не ходит на реку, а вот в городе уже, небось, шастают первые работники. Туда только порознь и можно. Перед дверью Стоян остановился, коснулся моей щеки пальцами и сказал строго:
— Не ходи боле простоволосой, Яна. Раз уж мне обещалась!
— Что же мне, шапку носить всё время? — не поняла я.
— Не мне тебя учить, голубка моя. Сама всё знаешь.
Последний поцелуй — самый сладкий, самый нежный, самый долгий — и я уже на улице. Огляделась, быстрым шагом двинулась вдоль забора к заветной калиточке с выломанным прутом. Щёки отчего-то горели, ныло в груди, словно застудилась, и только камни тихонечко постукивали под рубахой один о другой — тук-тук, тук-тук. В такт сердцу, в такт шагам. Тук-тук, Янка, тук-тук, Стоян твой, тук-тук, счастлива ли ты?
Счастлива.
Обернулась, бросила взгляд на оранжевое марево, поднимающееся из-за леса, и улыбнулась, выдохнув. Так счастлива, что хочется петь! Делать мы этого, конечно, не будем, да и счастье пока неполное. Заполучу Стояна целиком — тогда и спою что-нибудь любимое, из русского рока…
А пока надо выведать у Филомены, что носить на голове, чтобы не ходить простоволосой.
* * *
В горнице было темно и сыро. Опять Петяха заснул да за свечой не уследил… Печка совсем погасла вон. Стоян бросил взгляд в угол. Спит мальчишка. Армяком укрылся, шапку под голову, только светлые вихры с одной стороны, да босые чёрные пятки с другой торчат. Тоже нашёлся тивун княжеский!
Стоян усмехнулся, сбросив накидку и накрыв ею ноги сотничьего сына, взял пару полешек и отворил ещё тёплую дверку печи. Пришлось заново разжигать огонь, но даже глухой звон кресала над щепами не разбудил мальчишку. Чада всегда спят крепко. Стоян протянул заледеневшие ладони к быстро разгоревшемуся огню, с удовольствием погрелся, потом прикрыл дверцу, прислонился к изразцовому боку печи. Янушка не шла из головы. Застила взор эта девица, впору думать, что ведьма! Взаправду ведьма, только коснулась, и он не смог удержать желания, спустил семя, не воспротивился греху… Пришлось до мыльни идти, порты бросить в стирку, а домой возвращаться в одной рубахе.
Утренняя Заря лежала на лавке, мерцая солнечным камнем. Нет, не может эта боярышня быть ведьмой, вон, меч её признал, в руки дался, греет ладонь. Со времён язычницы Бояны, княгини и воительницы, ни одна женщина рода не смела коснуться её оружия. Баяли, однажды обернулась Утренняя Заря супротив внучки Бояниной да порезала той лицо. А Янушка крутит мечом да не запыхается! Сила в этой девице и внутри, и снаружи. Умна, пригожа, любознательна… Видит он её рядом: и в постели на соболях, и в гриднице на пиру, и в баньке на полке́. Закроет глаза — и вот она, Янушка, княгиня Белокаменной, по левую руку от него за столом, а детишек полна палата, и все походят лицами на него, Стояна, а очи у них карие, гречишного мёда, как у матери…
Отвалившись от печи, Стоян прибрал мечи: повесил Сварожича на стену рядом с парными дамасскими кинжалами, а Утреннюю Зарю чуть пониже пристроил. Неча ей в оружейной пылью зарастать, пусть ждёт туточки хозяйку свою новую, законную.
Свеча, разгораясь, искрила и дымилась перед иконой, а он стоял, полузакрыв глаза, и молился, то и дело осеняя себя святым крестом. Слова псалтыря, давно вбитые в голову отцом Порфирием, когда ученьем, а когда и палкой, говорились словно сами собой. А мысли то и дело сбивались. То на Янушку, то на неизбежность судьбы, то на видение кареглазых детишек… Точно таким был маленький Макарка — егоза, балабол и утеха для всех, от чернавки до тысяцкого. «Помяни, Господе Боже наш, в вере и надежде живота вечнага преставившихся рабов твоих Евпатия, Анастасию, отрока Макария. Даруй здравие и не забудь в своих мыслях Ольгу, Марию…» Стоян заколебался и добавил тихо: «И Евдокию». Да, теперича он будет поминать Янушку в своих молитвах…
«Во имя Отца и Сына, и Святога Духа. Аминь»
Стоян перекрестился медленно и широко, как учил отец Порфирий («не то в аду привяжут тебе калёное железо к руке, ако тяжко поднять да до плеча донести»), потом поклонился образу, отошёл к сундуку. Пихнув Петяху в бок, тихо сказал:
— Пробудись, тивун, мне порты надобно.
Мальчишка вскочил, затёр глаза кулаками, а Стоян потрепал его по вихрам:
— Ляг на лавку, поспи малёха ещё.
— К заутрене? — спросил Петяха сонно.
— Разбужу.
Мальчишка добрёл до лавки и кулём свалился на неё, мгновенно заснув. Стоян оделся и с улыбкой прилёг на постель, накинул одеяло на грудь, закрыл глаза. Ему сон не грозит. Мысли о Янушке не дозволят забыться…
