Татьяна, а за ней и примолкшая Люба, подошли к машине.
– Помощь нужна? – спросила Татьяна женщин.
– Чего уж тут помогать-то? – тяжело вздохнула одна. – Управились.
– Хороним завтра, – добавила вторая невпопад.
Остаток вечера и следующее утро прошли, как во сне. Татьяна даже не заметила перехода между этим днем и следующим. Сначала домыли машину и протерли пол вокруг, потом, остывшую, насухо вытерли. Люба осталась в цеху, а Татьяна вернулась в казарму, на пороге столкнувшись с выходившим наладчиком. Он жил не здесь – снимал угол в железнорудной слободе.
– Долго ты, – вырвалась у Татьяны, прежде чем она успела осознать, что говорит.
– Ждал, пока уснет. Сильно плакала, – просто ответил он, распрощался и зашагал своей дорогой.
Она некоторое время смотрела ему вслед, потом вошла внутрь.
Нинка спала, свернувшись калачиком и мирно посапывая. Дышала ровно, и во сне ее мордашка казалось совсем детской. Татьяна осторожно, чтоб не разбудить дочь, присела на кровать и погладила Нинку по волосам.
– Где-то сейчас твой папа? – спросила она то ли дочку, то ли себя, то ли кого-то наверху, кто, возможно, смотрел равнодушно на их горькое одиночество. Если кто-то вообще был там, наверху.
Старалась гнать пронзающую холодным железом мысль: а вдруг и муж тоже – как этот. Вот так же. Раз – и горелые окровавленные ошметки. Лучше уж – «пропал без вести».
Она встала, голова слегка закружилась, и Татьяна схватилась за косяк. Нет, поняла она. Лучше знать правду. Всегда лучше знать правду. Тогда можно решить – как жить с ней.
Хотела, было, сесть за отчеты – но вспомнила, что писать их не для кого.
Гроб, быстро сбитый из досок, был закрытым. Татьяна пришла, постояла среди баб – родственников у погибшего не было, или они просто не успели узнать и доехать, послушала прощальное слово – короткое, никто не знал внезапно возникшего начальника – и ко времени была на работе. Нинка совсем оправилась и как ни в чем не бывало дошивала своих птичек. Женщины работали, жужжали машинками, доделывая заказ и пересказывая вчерашние ужасы. Не видевшие трагедию с недоумением косились на гладильный аппарат: в историю не верилось. Как это могло случиться? Начальник, говорят, трезвый был. Не сама же машина на него кинулась.
«Что мы будем делать завтра?» – вздыхала Татьяна. Других заказов не поступало – и не предвиделось.
В целом день протекал, как обычно. Только неожиданно заскочил Витя и принес Нинке пряник – большой, лакированный, фигурный по краям. Небось, получил в оплату халтурки, – поняла Татьяна. Никто, кроме нее и Шурочки, не видел засветившихся радостью Нинкиных глаз. Витя тут же убежал работать, а пряник Нинка спрятала, и игла так и замелькала у нее в руках – в два раза быстрее, в десять – искуснее. Птичка выходила как живая, она уже не просто сидела на ветке – она пела, раскрыв крылышки.
К концу смены на фабрике появилась почтальонша, и все женщины разом подняли головы. Каждое утро она бросала газеты в почтовый ящик в казарме, а сюда, кажется, и не приходила никогда. Писем давно никто не получал.
– Кому, Катя? – чужим голосом воскликнула Татьяна, прижимая рукой рвущееся наружу сердце.
Почтальонша оглядела непонятным взглядом цех и только потом ответила:
– Всем.
… Писали сыновья и внуки. Женихи, братья и мужья. И Нинкин отец.
Они возвращались. Живые. Невредимые. Домой. Все. Такого огромного счастья сразу просто не могло быть – но, кажется, оно все-таки было.
Швеи теребили в руках бумажные треугольники, разворачивали, зачитывали друг другу, плакали, прижимали к груди, обнимались, смеялись, вскакивали с мест, пускаясь в пляс, садились обратно и строчили, строчили на машинках с удвоенным рвением. Бабке Наде тоже пришло письмо – нес фронтов.
Невестка родила сына. Назвали Степаном, как дедушку.
– Степушка, – плакала бабка, не стесняясь, не сдерживаясь. – Степа…
Она знала что Ванечка, ее младший, приезжал на два дня домой, к жене, получив отпуск в награду за мужество. Но о том, что Дусе, невестке, удалось забеременеть, та не сообщала. И вот теперь – нежданный подарок. Писала, что мальчик очень похож на Ваню – и назвала бы Ваней, но муж при жизни просил непременно дать ребенку имя своего отца.
– Родные мои, милые, – шептала бабка Надя, и швеи, оставив ненадолго каждая свое счастье, собрались вокруг, скучились вокруг ее счастья – самого сильного из всех.
Постепенно женщины успокоились, угомонились, разошлись по рабочим местам, и уже обрывали нитки, завязывая узлы и готовясь гладить законченные изделия.
– Я, как всегда, за гладилку? – Шура двинулась к машине.
– Нет! Стой!
Крик бабки Нади прозвучал, как сигнальная сирена. Как визг мотора вражеского самолета.
Шурочка остановилась.
– Не туда, – сурово отчеканила бабка. Как будто и не плакала только что слезами умиления. – Вон, к той. Которая дымит. А эту мы накроем – и не ты! Пусть Витя.
Шурочка ахнула.
И все поняли.
Дни сменялись днями. Вернулись мужики – многие как-то до последнего не верили, что обошлось. Вернулся и Егор – муж Татьяны и отец Нинки. Высоченный, под два метра, худой, кареглазый, похожий на собственную тень – с громадными ступнями и кулаками, с вечной щетиной и новой татуировкой «7456324/1» на предплечье. Он рассказал, как случилось, что они пропали без вести:
– Высадили нас на берег, мы ждали, будет горячая встреча, пулеметы – а там ни черта. Начальство и придумало – вперед и вверх, там пески, потом горы… Два дня мы вперед перли, полковник уже с нарочным письмо послал – мол, планируем выйти в тыл противника и опрокинуть его… А потом нас в ущелье зажали, между крупнокалиберными пулеметами. Драться не с кем, бежать некуда. Сложили оружие, и ни один из наших не ушел – так что в штабе даже и не узнали. А полк формировали здесь же, в Картамарах, там почитай каждый третий – из Пыреевска, мы одиннадцать месяцев в плену провели, а потом охрана исчезла, ворота открывают – мол, победа, выиграли…
Вместе с Егором вернулись многие. В Пыреевске всегда были железорудные карьер и шахта. Карьер работал всю войну – а вот шахту закрывали, там без мужиков вообще не справиться.
Сейчас шахту расконсервировали, и Егор вместе со многими другими вернулся под землю. Несколько недель он был совсем никаким – ласка урывками, ни выслушать нормально, ни помощи по дому. Татьяна переживала, укоряла себя – мол, радоваться надо, что живой вернулся – но при этом не могла избавиться от желания попрекнуть мужа в том, что он словно потух.
А потом – отошел понемногу. И постель отогрел, и слушал с удовольствием про работу, нет-нет да вставляя слово. Начал осматриваться, соображать – хотя еще недавно казалось, что ему вообще все равно. Потребовал, чтобы Нинка бросала работу на фабрике и шла в училище, на бухгалтера или повара.
