– Вы удовлетворены? – спросил человек в сером, когда очкастый хмырь ушел.
– Да. Еще один момент – это уже не мое желание, а необходимость. Я вынужден буду работать долго и без перерыва, может быть – несколько часов, не отрываясь. Мне нужен постоянный источник питания, например, в виде капельниц. Желательно, чтоб за их сменой кто-то следил, конечно. Иначе моя тюрьма меня прикончит, и вы не получите программу. И наконец: я должен работать в отдельном помещении, куда никто, кроме медсестры, заходить не мог бы. Если у медсестры под рукой будет реанимационный набор – это вообще хорошо.
– Все так серьезно? – брови серого человека взлетели, словно две вороны.
– Вы не представляете – насколько.
– Что ж, это возможно. Я сейчас же распоряжусь обо всем.
…Мне выделили кабинет. Пригнали рыженькую длинноногую сестричку с огромным чемоданом медикаментов. Я закатал рубашку, и в локтевые сгибы на обеих руках она воткнула мне по алимент-коробочке: такой хватит на пару часов, итого, четыре. Удобно.
Я вытянул пальцы над клавиатурой, на секунду закрыл глаза и сказал: «Presto».
Это быстрый темп в музыке, если кто не знает. Мое код-слово.
Я вошел в резонанс с компьютером и ускорился. Теперь программу, которая пишется на Арагоне несколько месяцев, я смогу сделать за несколько часов.
Или не смогу. Я не знаю.
Это своеобразное код-слово. Оно ускоряет меня вместе со временем. Или время вместе со мной. Вокруг меня. За тот период, что на Цирцее пройдет несколько часов, я проживу несколько месяцев. Или лет. Я не уверен, сколько придется отдать ритму написания.
Я не почувствую этих лет, или месяцев. Это произойдет иначе. Беда в том, что я точно не знаю – хватит ли моей жизни, чтобы обеспечить достаточный темп работы.
Мне приходилось использовать это слово всего пару раз – достаточно, чтобы убедиться, насколько оно мощное. Я выиграл несколько минут – потеряв при этом пятнадцать дней.
Постепенно разогнавшись, я почувствовал себя внутри гигантской карусели. Все неслось. Все мелькало. К настоящему почему-то примешивались воспоминания. Я видел Марину: она улыбалась, танцевала, целовала меня, расставляла шахматы, кормила Игоря, просила меня уйти, рыдала мне в скайп, бежала ко мне на каблуках, ныряла как дельфин…
Я видел сына. Он быстро рос, взрослел, умнел, смотрел на меня холодными глазами, делал снимки, вел дабл-джек по сафари, вытаскивал его из болота…
Я видел себя – бестолкового и веселого, гордого и глупого, свободного и за решеткой. И всегда одинакового.
Я видел, как медсестра, словно в ускоренной съемке мечется и меняет мне алимент-коробочки, меряет давление, качает головой, вводит что-то в вену, убегает, возвращается с новой порцией коробочек. Ах да, я же забыл: это у них идут часы, а у меня-то… Хорошо, что она сориентировалась.
Мои пальцы бегали по клавиатуре, словно я играл забойную музыку. Может быть, джаз. Может быть, рок. Или твист. И я писал, писал, писал программу.
И наконец, закончил ее. Запустил. И сказал: «Решетка». Это означало прекращение действия предыдущего слова.
И тогда я потерял сознание.
* * *
0-0
Очнувшись, я увидел над собой лицо Игоря.
Зареванное.
– Папа! Ты жив? – всхлипнув, улыбнулся он.
Надо же, умеет, оказывается…
Я лежал в больничной палате, утыканный иголками и обвязанный проводами, протянутыми к мониторам. Они тянулись к кардиографу, энцефалографу и еще каким-то аппаратам, названий которых не знал.
– Да жив… – слабо произнес я. – А мама где? На работе?
– Нет, – замотал головой Игорь.
Вбежала Маринка. Тоже вся в слезах.
– Дима! – всплеснула она руками. – Ты ненормальный!
– У меня получилось? – спросил я, не споря с очевидным: конечно ненормальный. Только законченный псих мог пойти на такое.
– Получилось, пап! – крикнул Игорь. – Климат восстановлен.
– Ты мой герой, – сказала Маринка, капая слезами мне на одеяло. – Ты всех спас!
– Да ладно, «герой», – попытался улыбнуться я. – Теперь главное, чтобы они выполнили обещание. А, вы же еще не знаете…
– Мы все знаем, Дима. И в твоем условии нет необходимости: ты свободен. Ты прожил восемь лет, бедный мой…
Она спрятала лицо у меня на груди, почти уткнувшись в сетку проводов.
Вот как, значит… Мне теперь сорок три. Ох, елки, не ожидал…
Конечно, я не красна девица, чтобы беспокоиться о возрасте. И рано или поздно это все равно бы случилось. Но в груди что-то предательски екнуло. Именно потому – что не ожидал. Хотя и не исключал.
Ну конечно: перед глазами нет решетки. А еще, я почувствовал это: у меня нет кодовых слов. Ни одного. Этот темп забрал их все.
Но зато… Я спас планету. Я жив. Свободен! Со мной любимая женщина и сын, который уже не похож на робота.
И… Дворянское Собрание, ради которого я все это затеял.
* * *
10
Прошло несколько месяцев. Я женился, наконец, на Маринке, и дал ей свою фамилию.
В Дворянское Собрание я все еще почему-то не съездил. Может быть, не будучи уверен, что это так уж нужно мне? С другой стороны – подрастает сын, он ведь тоже имеет право на титул. В общем, я еще не решил.
На нашу свадьбу приехал друг – тот самый, который много лет назад спел мне песню о Продавщице льда. И я спросил его о ней.
Сначала он долго морщил лоб, а потом рассмеялся.
– Дим, тут вот какое дело. Это все мое «отличное» знание английского. Слова-то я не сам сочинил, это перевод. Я тогда увлекался фильмом «The Iceman Cometh» – «Продавец льда грядет». А в песне было «The Icegirl» что-то там, уже не помню. И я почему-то подумал, что если Iceman – это продавец льда, то Icegirl вполне сойдет за продавщицу. Ну, по смыслу подходило, вроде мистика какая-то получалась. А что там на самом деле – я не знаю. Может – Снегурочка. «Не люби Снегурочку, слишком холодная», как-то так.
– Дурак ты, Леха, – сказал я.
Мы долго сидели с ним на балконе, трепались и курили. Наступал рассвет – красивый, какие бывают только на Земле.
Игорь дрых. Маринка тоже спала. Ей надо высыпаться: моя жена беременна. Обещала родить мне дочку. Я не против. Пусть будет дочка.
Надеюсь, она не окажется Снегурочкой.
6
Зрелость
БРЕЙК-ДАНС РОБОТ
Зрелость приносит осознание правил, которые невозможно нарушить. Однако она же позволяет – в отдельных ситуациях – изменить правила игры, выйти за рамки, хотя изначально они и кажутся незыблемыми. Брейк-данс робот – завораживающий танец, во время которого создается впечатление, что танцор не человек: его пластика слишком специфична, визуально чужда человеческой физиологии.
