Внезапный переход с обычного его «ты» на «вы» не остался незамеченным. Но Дурину было плевать – он и сам не сразу понял по глубине штроб, что их было недостаточно для мгновенного обрушения потолка. Но сейчас это стало очевидным – умный и хитрый противник спокойно сделал свое темное дело и без проблем удалился, а потолок обвалился сильно позже.
– Конечно.
Остаток дня прошел в заботах – на этот раз неприятных. Главный архитектор перечертил шесть листов чертежей, переиграл несколько расстановок скульптур в окрестных залах, провел два тяжелых совещания с художниками и прорабами. Было уже совсем поздно, когда они совместно приняли несколько весьма непростых решений.
Тронный зал пришлось перенести, несколько великолепных коридоров и две совершенно потрясающие спальни просто забить отвалом породы. Бывший тронный зал превращался в складское помещение. Но общая гармония и красота летнего дворца была спасена.
Работ предстояло много, а до сдачи проекта оставалось всего три дня. Дурина впервые посетили сомнения.
Почти полтора часа Дурин ворочался в постели, не в силах уснуть, и проснулся по ощущению сразу после того, как его веки сомкнулись.
Вместо гномок около его постели стояли Фрейрин и знакомый маг. Этот, как же его… В общем, ретроград и консерватор. Из тех, которые сто семьдесят лет назад отчаянно орали на королевском совете, что лучше вложить золото и камни в новые разработки, чем строить еще один город, в то время как старый еще не до конца развалился.
– Мы нашли преступника, – мрачно объявил Фрейрин.
– Я нашел преступника, – уточнил скрипучим голосом маг. – И это не первый раз, когда я делаю то, что другим не под силу. Сегодня мы могли лишиться статуи Озрика.
Дурин похолодел. Основная статуя в главной зале была центром всего ансамбля. Ее бы заменить не получилось – мало того, что статую делали больше семидесяти лет, на нее ушли редчайшие камни, над ней трудились мастера не только из гномов, но и эльфы, и фэйри, и даже люди, часть которых давно уже умерла по причине слишком уж короткого века.
– Кто? – спросил он хрипло. В душе его проскальзывали узелками на медной проволоке лица прорабов и ведущих мастеров – тех гномов, которые были способны провести тонкий расчет и несколькими движениями кирки или зубила уничтожить многолетний труд товарищей.
– Я, – вышла из-за спин Фрейрина и мага с незапоминающимся именем Урсула.
– Ты? – Дурин схватился за грудь, не сразу понял, что перепутал стороны и схватился другой рукой. – Как ты могла? И… Как ты сумела?
Урсула пожала плечами. Ни сожаления, ни печали не было на ее лице.
– Прочь, – Дурин взмахнул рукой.
Новая помощница ничего не умела. Она была страшненькой – как, впрочем, и большинство гномок на вкус главного архитектора. Но это не имело значения.
Проект закончили в срок, на празднике Осеннего Равноденствия король лично объявил о грядущем переезде. Дурина чествовали и поздравляли все, и знакомые и незнакомые.
Но ничто не радовало его. Спина едва сгибалась, колени скрипели, голова была тяжелой, будто он попал в полосу вечного похмелья.
После праздника Дурин слег и почти два месяца провалялся в постели, безучастно наблюдая за врачами и магами, суетящимися вокруг него.
Болезнь отступила нехотя – физически его подлатали, но душа его была больна. Он ходил по Новому городу, наблюдая, как его обживают суетливые гномы. Не было привычного стука кирок и зубил, не шелестели шлифовальные машинки, не скрипели ручные дрели, и не визжали ременные агрегаты.
– Поговоришь с Урсулой? – Фрейрин появился как обычно незаметно.
– И у тебя хватает совести мне это предлагать? – вскинулся Дурин. – Ты мне ее подсунул. А она предала меня. И как ловко все обставила: комар носу не подточит! Для чего мне тогда начальник охраны?!
– Не уверен, что все так просто. Она всегда перенимала лучшее, я знаю, ведь я был ее шефом до тебя, – начальник службы безопасности покачал головой. Его усы печально висели над бородой, едва тронутой проседью. – Я много с ней говорил и думаю, тебе тоже стоит хотя бы выслушать ее.
Ее обрили налысо, кокетливый яркий плед сменился серой дерюгой. Тем не менее, выглядела Урсула лучше, чем сам он – старый, разваленный и вроде как выработавший весь свой ресурс.
– Ты жил строительством, – сказала она сходу.
– Да, – признал Дурин.
– Окончание работ добило тебя.
– Да.
– Я делала все, чтобы стройка не закончилась никогда, потому что любила тебя.
– Что?
Урсула рассмеялась, тихо и мелодично.
– Ты не поймешь. Я могла выйти замуж за любого гнома, кроме, пожалуй, короля. Но у тебя горели глаза так, как ни у кого другого. Я стала твоей тенью. Ты спрашивал, как я смогла. Я просто училась у тебя. Каждый день, каждый час, каждый миг. Ты указывал, где бурить шурфы для взрывчатки – и я старалась понять, почему именно там. Ты указывал, где и как усиливать стены – и я уже догадывалась, почему это нужно сделать именно так. Ты ставил колонны и прорубал двери, менял чертежи и находил новые решения. И в какой-то момент я начала понимать, что и как ты делаешь.
– Я не замечал этого в тебе, – покачал головой Дурин.
– Ты был моей одержимостью, моей страстью, моим единственным увлечением, – Урсула рассмеялась. – Мне понадобилось четыре года, чтобы затащить тебя в постель. Но даже и после этого ты любил только свою работу. А она подходила к концу! Я знала – как только ты сдашь Новый город, мне тебя не спасти. И я могла только попробовать сделать что-то, чтобы работы продолжились.
Дурин схватился за голову. Старый кретин, он-то был уверен, что красота Урсулы – единственный бонус!
– Ты была полностью права, – сказал он. – И абсолютно не права. Моя работа – это мой ребенок. Я вынашивал ее, наслаждаясь… Беременностью. Но нельзя быть беременным вечно. Ребенок должен родиться. Он должен учиться говорить, делать первые шаги. Нельзя оставить его в утробе навсегда – как бы этого порой ни хотелось. Он должен вырасти, должен повязать на талии свой первый плед, взять в руки зубило и молоток и впервые ударить неуклюже по гранитной стене…
– Может быть, – Урсула улыбнулась. – Но вот сейчас ты напротив меня – старый и разбитый. И в твоих глазах нет огня, в который я когда-то влюбилась, и который пыталась сохранить.
Не в силах слушать или говорить, Дурин встал и вышел из камеры. Когда он проектировал ее, Урсула была рядом с ним – а теперь он с одной стороны, а она в мрачных застенках, сделанных, впрочем, с неким даже изяществом…
Он шел по городу, и постепенно его собственные слова про беременность доходили до него. Его скрюченное тело распрямлялось, а гомон детей и крики мамаш-гномок внезапно стали не такими уж и раздражающими.
Дурин по-новому огляделся вокруг: и его творение, Новый город, внезапно наполнился новым смыслом. Заполонившие его гномы были непременной его частью, тем, чего не хватало совершенному – но не живому ансамблю, претворенному в жизнь главным архитектором.
