– Ну?
– Извините, что-то напутали в столе заказов.
– Погоди, мужик, – сказала голова. – Покажи, что привёз.
Панкратов продемонстрировал бутылку. Голова проявила интерес.
– Годится. Давай.
– Но это не ваш заказ?
– Может, и мой. Не помню. Заходи.
Художник провёл Панкратова по темному коридору в просторную мастерскую. В центре её стоял мольберт с холстом, закрытым темной тряпицей, а все стены и простенки увешены портретами. И на всех портретах была Ирина Керженцева. Панкратов понял, что попал куда надо.
Художник выгрузил всё из пакета на захламленный стол, на котором выдавленные тюбики краски валялись вперемешку с грязными стаканами и окурками. Нарезки с рыбой и ветчиной он равнодушно отложил в сторону, а водку открыл, понюхал, повторил:
– Годится. Сколько с меня?
– Заказ оплачен.
– Как это?
– Вы уже заплатили.
– Да? – удивился художник. – Блядь, ничего не помню.
Только сейчас Панкратов его рассмотрел. Он помнил, каким Ермаков был на открытии его выставки в галерее Гельмана: в черном фраке, с ухоженной бородкой, высокий, представительный, с породистым лицом. Сейчас это был совсем другой человек: в синем халате, перемазанном красками, от водки не опухший, а как бы усохший, ставший даже меньше ростом, с лицом какой-то нездоровой смуглоты, на котором горели желтые сумасшедшие глаза. Он налил себе водки в первый попавшийся стакан, другой стакан протер полой халата, предложил Панкратову:
– Посиди, мужик. Набегался небось за день. Прими.
– Не могу, я на машине.
– А я приму.
Раздвинув пальцами бороду, чтобы не мешала, влил в себя водку, как воду, закурил и внимательно посмотрел на Панкратова.
– А ты не похож на посыльного. Надо же, на машине. Ты кто, мужик?
– Пенсионер. Пенсия небольшая, приходится подрабатывать.
– Ну, не хочешь, не говори.
– Давно пьёте? – поинтересовался Панкратов.
– Не помню. С месяц. У меня другим голова занята.
– Завидное здоровье. А меня хватало дней на пять. Иногда на семь. Можно посмотреть картины? Никогда не был в мастерской художника.
– Ну, посмотри, – разрешил Ермаков.
Портретов Ирины Керженцевой было не меньше тридцати. И развешены они были не случайно, а в определенном порядке. Как если бы, закончив одну работу, художник принимался за новую, а законченный портрет, чем-то его не устроивший, вешал на стену. Модель всегда была одна и та же, в зеленом шелковом платье с бретельками, с золотистыми волосами, собранными узлом на затылке, с капризным ртом и большими зелеными глазами, затененными длинными ресницами. От картины к картине менялось лишь её лицо. Первые портреты были словно бы пронизаны легким радостным светом, светом юности и весны. И Ирина на них была сама юность и весна, прелестная в ангельской непорочности. При виде её Панкратов почувствовал что-то вроде тоски по тому, чего в его жизни не было и уже никогда не будет. Это было то, о чём говорил следователь Молчанов. Сама мысль, что эта юная женщина может быть причастна к преступлению, казалась кощунственной.
На других портретах менялось лицо, изгиб губ, выражение глаз. Радостный свет сменялся тревожным, даже мрачным. Казалось, что художник мучительно старается передать на холсте то, чего не понимает сам, но видит, что снова не получилось, и берется за новую работу.
– Сколько времени вы рисовали эти картины? – спросил Панкратов.
– Картины не рисуют, их пишут. Не знаю. Всю жизнь.
– И будете писать до конца жизни?
– Нет, я сделал то, что хотел, – ответил художник. – Я это сделал! – повторил он, и его желтые глаза сверкнули сатанинской гордостью. – Показать?
– Покажите.
Он снял с холста на мольберте закрывавшую его тряпицу и отступил в сторону.
– Смотри!
Панкратов не разбирался в живописи, в молодости она прошла мимо него, а все старания жены приобщить его к этому виду искусства никаких результатов не дали. Но он сразу понял, над чем так долго и мучительно бился художник Ермаков. Портрет Ирины Керженцевой был насыщен тем же радостным светом, что и на ранних работах, таким же прелестным и ангельски непорочным было её лицо, но каким-то непостижимым образом сквозь него словно бы проступало лицо совсем другой женщины – холодной, жёстокой, равнодушной ко всему, что её не касалось. Если в первых портретах кистью художника двигала юношеская влюбленность, то в этом от неё не осталось и следа.
Ермаков вернулся в столу, глотнул еще водки, поинтересовался:
– Ну как?
– Ничего в этом не понимаю, – признался Панкратов. – Но портрет достал. До мурашек по спине. Хотя я человек не сентиментальный.
– Это моя лучшая работа, другой такой уже не будет. И слава Богу.
– Почему?
– Слишком дорого за это платишь. Своей жизнью. Все искусство не стоит того. Но нас не спрашивают. Что выпало на твою долю, то и будет.
– Вы знаете, что Ирину Керженцеву судили за убийство мужа? – спросил Панкратов.
– Слышал, – равнодушно отозвался художник.
– От кого?
– Приходил тут один парень. Её посадили?
– Нет, суд присяжных её оправдал. Мосгорсуд оставил приговор в силе. Сейчас кассацию рассматривают в Верховном суде.
– Выкрутится. Она всегда умела добиваться своего.
– Вы её хорошо знали. Способна она на преступление?
– Мужик, ты видел мою работу. Я в ней всё сказал. Ты ничего не понял?
– Кое-что понял.
– А тогда зачем спрашиваешь?
– Вы сказали, что приходил какой-то парень. Кто?
– Не знаю. Сказал, что его зовут Сергей.
– Когда приходил?
– С месяц назад.
Панкратов показал художнику снимок майора Старостина.
– Он?
– Он.
– Он видел этот портрет?
– Видел, я его только закончил.
– Что сказал?
– Ничего. Он растерялся.
XIII
Он растерялся, увидев портрет Ирины, совсем другой женщины, чем та, в которую был по уши, как мальчишка, влюблён. Зачем он пошел к художнику Ермакову? Не за тем ли, что и Панкратов? Он верил, что она ни в чём не виновата, но какие-то сомнения, вероятно, всё-таки были. Всё же он был не мальчишка, с немаленьким милицейским опытом и умел анализировать факты.
Панкратов не стал рассказывать Игорю о разговоре с художником, но понял, что примерно такие же мысли приходят в голову и ему.
