Видимо, Соня всё не так поняла, но разубеждать её я не стала. Пусть помучается. Зачем ей знать, что в моих мыслях отнюдь не Слава Ветров, а совершенно другой мужчина с великолепным телом. Я так и вижу, как он танцует на шесте.
С работы я уходила в состоянии эйфории: внутри пусто до тошноты, в голове — каша, перед глазами всё колышется и плывёт, но я почему-то счастлива, хочу всем улыбаться.
На этой же прекрасной волне я вернулась в Сенину квартиру, открыла дверь своим ключом — не стала звонить. Расстроилась, что дома никого нет, но горевала недолго.
Я приготовила ужин, даже нехитрый пирог с творогом испекла. Запахи — убийственные, но я решила мужественно терпеть. Сейчас придёт Сеня, и мы вместе сядем за стол, я поухаживаю за ним, постараюсь, чтобы ему всё понравилось. Было бы здорово читать восхищение в его взгляде и…
Арсений
Дела похожи на бездонную дыру: сколько их ни делай, а они всё не заканчиваются. Я вымотался до предела, но остался доволен всем, что успел за день перелопатить. Возвращался поздно. Не знаю почему, задрал голову у подъезда. Нашёл свои окна. В кухне горит свет. Сердце в груди обрадовалось — понеслось вскачь, как сбрендивший конь.
Приятно, чёрт побери, возвращаться в дом, где призывно светятся окна. Там кто-то ждёт меня. Не «кто-то» будет точнее, а Надя — девушка с изменчивыми глазами.
Я мчался, перескакивая через ступени. Наверное, никогда я не возвращался домой с такой радостью и воодушевлением. Шестой этаж — так близко. Дверь моя знакомая. Я почему-то застываю на миг. Дух перевожу. Тяну руку к звонку, а потом передумываю. Осторожно вставляю ключ в замок и почти бесшумно открываю дверь.
Я разуваюсь в коридоре и иду на свет, как мотылёк. Я шёл сюда на цыпочках, но никого не застал врасплох. Столешница заставлена кастрюльками и мисками. Что-то прячется под полотенцем. А Надя, упав на сложенные руки, спит.
Бедная девочка, устала. Ночью ей не спалось, и вот теперь она уснула. В сердце плещется нежность — давно забытый и потерянный зверь. Надя готовила ужин, ждала меня, судя по всему.
Больше всего на свете хочется подхватить её на руки и унести в постель, но я, поколебавшись, трогаю её за плечо.
— Надя, — зову тихо, и она вздрагивает, поднимает голову. На щеке у неё — отпечаток от костяшек пальцев — две красные точки. Забавная и, наверное, очень тёплая.
— А?.. — хлопает она ресницами. — Я уснула, да? Я сейчас, умоюсь, и будем ужинать!
— Может, лучше в постель? — спрашиваю мягко и удерживаю её, готовую сорваться и бежать.
— Нет-нет! — мотает головой. — Я быстро!
Она убегает, а я сажусь на стул и думаю: может, я всё это заслужил? Ведь ничего не происходит просто так. Всё случается почему-то, с какой-то целью. И этот ребёнок, подброшенный пустоголовой Ланой, и эта девочка — чистая и светлая. А я, закостенелый и ровный, забывший о всплесках и бурных эмоциях, всё же достоин пробудиться, отогреться, чтобы почувствовать, наконец, как это, когда в груди горячо и хочется смеяться просто так, без причины?
— Мой руки, Арсений, — строго говорит Надя. У неё сияет лицо и смешно поломались от влаги брови — не лежат ровным шнурочком, а опустили кустики ровно посередине вниз. Она, наверное, когда не забывает, поправляет их пальцем, чтобы форму красивую имели. А сейчас она о них забыла, и от этого… ближе, что ли, стала.
— Слушаюсь, мой генерал! — шутливо отдаю честь, приложив одну ладонь на голову, а вторую — к виску. Я так иногда говорю маме, моей боевой императрице, и впервые — почти чужой девушке, что командует мною в моей собственной квартире, но, прислушиваясь к ощущениям, я, кажется, совсем не против, чтобы Надя с неидеальными бровями командовала мной.
Это очень поздний ужин, и я бессовестно обжираюсь, потому что за весь день не ел ничего — только пару чашек кофе выпил. Но в другое время я бы себе не позволил ничего тяжелее кефира, а сейчас съедаю всё, что она кладёт в мою тарелку. И даже кусок пирога — восхитительно нежного, рассыпающегося во рту, съедаю с наслаждением. Ничего, чуть больше физической нагрузки. От одного раза точно не растолстею.
— Знаешь, — откровенничает она за чаем, — когда я была маленькой, всегда мечтала, что у меня будет свой дом и очень большая семья. Круглый стол, и кот с собакой — обязательно! А ещё — кресло-качалка — большое, скрипучее, сплетённое из лозы. На круглом столе пирожки на подносах — один в один, пышные, ровненькие, такие всегда удавались моей бабушке. И чай обязательно с вишнёвым вареньем. Я его обожала — густое, с косточками.
У Нади лицо пылает и взгляд мечтательный. Самые обычные мечты самой обычной девочки.
— И что сталось, когда ты выросла? — спрашиваю осторожно, но всё равно порчу момент. Надя сникает, уголки губ опускаются. Плечами невольно передёргивает, словно ей зябко и не хватает клетчатого пледа, в который бы она укутывалась, сидя в том самом кресле-качалке…
— Ну, потом другие мечты появились, вытеснили и дом, и семью, и даже кресло-качалку. Я любила учиться и рисовать. Но это совсем другая история. Я утомила тебя, прости.
Я бы слушал её бесконечно, но не скажу пока об этом. Она устала, а завтра у нас слишком насыщенный день. Я придумал кое-что помимо похода к Даньке.
— Нет, я не устал, но разговаривать продолжим завтра.
— Почему? — упрямится Надя.
— У тебя веки тяжёлые, как у совёнка. Ещё немного — и отключишься.
Она вскидывается, готовая спорить, а затем машет рукой.
— Ладно. Завтра так завтра. Спокойной ночи.
Надя уходит. Я смотрю ей вслед. Слежу, как она переставляет ноги в домашних тапочках. Белые-белые, никакого загара. Хочется потрогать их рукой, чтобы убедиться, что они настоящие и тёплые.
Затем слушаю, как шумит вода в ванной. Честно закрываю глаза, чтобы не видеть Надю в халатике и с полотенцем на голове, но всё же, не удержавшись, подглядываю.
Я считаю секунды, что падают в тишине со стрелок настенных часов, как капли воды. Завтра. Восхитительная суббота — выходной. День, который я проведу с девушкой. Позабытые чувства, когда ждёшь свидания и торопишь время. Но оно шагами меряет вечность и никуда не спешит. У него всё чётко, как у ювелира, но это не мешает его подгонять: быстрее, пожалуйста! Пусть скорее придёт долгожданное утро!
