– Но ты же не голубой! – возмутилась я, когда Крисси мне рассказал. Он посмотрел на меня как-то странно. Крисси почти всегда смотрит на меня странно.
Прямо сейчас он смотрит странно, швыряя в меня пластмассовым пупсом. Пупс бьет меня по лицу и достаточно ощутимо. Для мальчишки, который ненавидит спорт – предпочитая ему чтение Джорджа Оруэлла, Крисси на удивление сильный. Я закрываю лицо руками, ложусь на пол и притворяюсь мертвой.
Когда я была младше – лет в десять-одиннадцать, – я частенько притворялась мертвой. Сейчас уже реже. Потому что 1) я все-таки повзрослела. И 2) все меньше и меньше людей верят, что я действительно умерла.
В последний раз, когда это сработало, я лежала у подножия лестницы, притворяясь, что упала и свернула шею. Мама тогда жутко перепугалась.
– ПЭТ! – пронзительно завопила она. От ее страха мне сделалось хорошо и спокойно.
Даже когда пришел папа, посмотрел на меня и сказал:
– Она ухмыляется, Энджи. Мертвые не ухмыляются. Уж я-то знаю, я повидал их немало. Трупы, они, ептыть, жуткие. Мне приходилось видеть таких мертвецов, что только глянешь на них, и все внутри застывает, и потом срешь ледышками.
Мне нравилось, что они оба смотрят на меня и говорят обо мне, я себя чувствовала защищенной. Мне просто хотелось убедиться, что они меня любят.
Сегодня мама совсем не пугается, когда находит меня на полу притворяющейся мертвой.
– Джоанна, у меня от тебя скачет давление. ВСТАВАЙ.
Я открываю один глаз.
– Кончай придуряться и сделай Люпену завтрак, – говорит она и выходит из комнаты. В спальне орут близнецы.
Я неохотно встаю. Люпен по-прежнему пугается, когда я притворяюсь мертвой. Он сидит на диване, смотрит широко распахнутыми глазами.
– Джоджо уже лучше, – говорю я ему бодрым голосом и подхожу обниматься. Сажаю Люпена к себе на колени, и он прижимается ко мне в легком шоке. Это хорошие, крепкие объятия. Чем сильнее ребенок боится, тем крепче он тебя обнимает.
После восстановительных объятий я иду в кухню, беру упаковку рисовых хлопьев, четырехлитровый пакет молока, мешочек с сахаром, три миски и три ложки – и тащу все в гостиную. Пакет с молоком приходится неуклюже нести под мышкой.
Миски я расставляю в ряд на полу, насыпаю в них хлопья и заливаю молоком. У меня за спиной, в телевизоре, Мария вытирает полотенцем насквозь промокшую сексапильную Лизль.
– Пора КОРМИТЬСЯ! – радостно объявляю я.
– Убери БАШКУ, – говорит Крисси и машет рукой, чтобы я отошла в сторону и не загораживала ему экран.
Люпен сосредоточенно насыпает сахар в свою миску с хлопьями, ложка за ложкой. Когда сахар уже не растворяется в молоке, Люпен валится набок и притворяется мертвым.
– Я умер! – говорит он.
– Не придуряйся, – говорю я ему. – Ешь свой завтрак.
Через двадцать минут мне наскучили «Звуки музыки». Эпизод после свадьбы Марии и капитана чуток длинноват, хотя, в общем-то, тут все понятно: у нас тоже большая семья, и я, например, хорошо понимаю, почему Марии понадобился пинок в виде неминуемого нацистского аншлюса, чтобы одеть-обуть всех детишек и увести на прогулку в горы.
Я пошла в кухню готовить обед. Сегодня у нас картофельная запеканка с мясом. Значит, надо начистить побольше картошки. Мы едим много картошки. Можно сказать, мы картофельные маньяки.
Папа сидел на крыльце у задней двери, в моем коротком розовом халате, который являет миру все его мужское хозяйство. Папа явно страдал с бодуна. Ну еще бы ему не страдать. Вчера вечером он так ужрался, что спер где-то бетонную лису.
Он докурил сигарету и вошел в кухню, тряся причиндалами из-под халата.
– Пэт mit кофе, – объявил он, схватив банку растворимого «Нескафе».
Иногда он говорит по-немецки. В 1960-х годах его группа гастролировала по Германии. Все папины рассказы о том достопамятном туре неизменно заканчивались пассажем: «…а потом мы познакомились с… э… приятными дамами, очень милыми и дружелюбными», – и мама смотрела на него странно, отчасти с неодобрением, отчасти, как я потом поняла, с возбуждением.
– Энджи! – завопил он, отхлебнув кофе. – Где мои штаны?
– У тебя нет штанов! – крикнула мама из спальни.
– Должны быть! – крикнул ей папа.
Мама в ответ промолчала. На этот раз папе придется справляться своими силами.
Я продолжала чистить картошку. Мне нравится этот ножик для чистки овощей. Он так удобно лежит у меня в руке. Вместе мы перечистили, наверное, несколько тонн картошки. Мы с ним отличная команда. Это мой Экскалибур.
– Сегодня ответственный день. И мне понадобятся штаны, – сказал папа, потягивая кофе. – У меня снова прослушивание на роль «Пэта Морригана, бедного инвалида». Моя лучшая роль. Надо бы отрепетировать.
Он поставил чашку на стол и принялся расхаживать по кухне, нарочито хромая.
– Как тебе моя хромота? – спросил он.
– Отличная хромота, пап! – сказала я, как и положено любящей дочери.
Он попробовал хромать по-другому, чуть подволакивая одну ногу.
– Это мой Ричард Третий, – объявил он.
Репетиция продолжалась.
– Наверное, твои штаны в стирке, – сказала я.
– Может, добавить звуковых эффектов? – спросил он. – Мои лучшие стоны и хрипы?
Папе нравится театр под названием «ежегодный медицинский осмотр». Он ждет этого события весь год.
– Я думаю, надо еще подключить боли в спине, – сказал папа, размышляя вслух. – Я давно посадил бы спину, если бы вот так хромал двадцать лет. Но без драматизма. Допустим, просто согнуться крючком. Как будто мне трудно выпрямить спину.
В дверь позвонили.
– Это ко мне! – крикнула мама сверху. – Медсестра из роддома!
Три недели назад у мамы родились нежданные близнецы. Всю осень она сетовала, что толстеет, и активизировала свой и без того лютый беговой режим – пробегала уже не по пять миль в день, а по семь, а потом и по десять. Сквозь косой дождь с мокрым снегом она гоняла себя по улицам вокруг квартала – высокое, белое привидение, такое же бледное, как и Крисси, с неуклонно растущим животом, который никак не желал убираться, несмотря на весь изнурительный бег.
А потом, под Рождество, она выяснила, что беременна близнецами.
– У Санта-Клауса заебатое чувство юмора, – сказала она, вернувшись из клиники планирования семьи в канун Рождества. Весь вечер она пролежала на диване в гостиной, глядя в потолок. От ее тяжких, отчаянных вздохов покачивалась мишура на рождественской елке.
Сейчас у нее послеродовая депрессия – но мы пока этого не знаем. Папа уверен, что ее переменчивость настроения и «угрюмость» достались ей от родни с Гебридских островов.
