– Моя задача: искоренить все сомнения, – говорит он, паркуясь прямо на тротуаре перед входом в Центр социальной защиты.
Сегодня решится вопрос, останется ли у него еще на год его знак «Инвалид». Этот ярко-оранжевый знак – с изображением человечка из палочек, сидящего в инвалидной коляске, – позволяет ему парковаться почти где угодно. На желтых линиях, на тротуарах, на именных парковочных местах, подписанных именами владельцев. Как будто он член королевской семьи, или какая-нибудь знаменитость, или супергерой. Мы расцениваем папину инвалидность как особую привилегию. Мы ею гордимся.
Он идет через площадь, старательно хромая.
– Никогда не знаешь, наблюдают они за тобой или нет, – говорит он, кивая на окна Центра. – Чуть отвлечешься, и тебя сразу подловят, как в «Дне шакала». Так что придется все утро хромать. – Он заходит в здание Центра социальной защиты.
Сюда, в этот Центр, идут все просители Вулверхэмптона. Пособия, пенсии, прочее социальное обеспечение – все решается здесь. Каждому, кто приближается к этому зданию, что-то нужно от тех, кто сидит внутри.
Вследствие этого здание Центра социальной защиты по своей атмосфере напоминает средневековый замок в разгаре особенно вялой, пассивно-агрессивной осады. Вместо того чтобы лить раскаленное масло на головы местных граждан, здешние бюрократы разводят непробиваемую бумажную волокиту. Бесконечные запросы «предоставить дополнительные сведения». Нескончаемые обещания сообщить о решении по почте в течение четырнадцати календарных дней. Постоянные отсрочки. Я всегда вспоминаю совет Грэма Грина в его «Путешествиях с моей тетей» (Bodley Head, 1969), где тетя Агата наставляет племянника, как надо правильно реагировать на присылаемые счета. В ответ следует слать письмо, начинающееся со слов: «В дополнение к моему письму от 17 июля…» Разумеется, никакого письма от 17 июля в природе не существует. Но такие слова вносят изрядное смятение в лагерь противника.
Папа приветствует всех, кого видит, с жизнерадостной фамильярностью, свойственной воротилам шоу-бизнеса:
– Салют, Барб. Как жизнь, Рой? Отлично выглядишь, Памела!
Уже потом я поняла, что он явно копировал Фонза из «Счастливых дней».
Но где бы он это ни подхватил, его настрой явно не соответствует атмосфере, царящей в приемной. На лицах собравшихся явно читается подобострастие, или злость, или крайняя степень уныния, или «сил моих больше нет, если вот прямо сейчас не решится вопрос о жилищной субсидии, я бросаю детей прямо здесь и иду на панель», – и непременный растерянный пенсионер или инвалид первой группы тихонько плачет в углу.
Папа по-дзенски спокоен, величав и вальяжен. Он улыбается всем и каждому. Он входит в приемную, как король.
– Если бы не такие, как я, – говорит он, – у здешних служащих не было бы работы. В каком-то смысле они работают на меня.
Я сейчас читаю умную книгу о причинно-следственных связях – добралась до секции «Философия» в библиотеке – и пытаюсь возражать папе, указывая на изъян в его логике.
– Бедные всегда стоят друг за друга, Джоанна, – разъясняет мне папа. – До реформы Эньюрина Бивена моя мать растила девятерых детей на одних подаяниях, и всем жителям нашей деревни было так больно смотреть, как она побирается, чтобы прокормить малышей, что они проголосовали за социальное государство в ту же секунду, как закончилась Вторая мировая война. Это позор для любого общества, Джоанна, когда жизнь его членов зависит лишь от случайного милосердия ближних. Представь, если бы мы раз в неделю ходили к миссис Форсайт и выпрашивали у нее… ветчину.
Миссис Форсайт – наша кошмарная соседка, живущая через дорогу. Грозная женщина с солдафонскими замашками и перманентной завивкой. Она была первой на нашей улице, кто сумел выкупить муниципальный дом в собственность, и первым делом закатала в асфальт весь палисадник – очень жаль, потому что там рос замечательный куст малины, с которого мы воровали ягоды.
Папа полностью прав. Миссис Форсайт точно взбесится, если мы будем изо дня в день ходить к ней и выпрашивать свежую выпечку и туалетную бумагу.
– Понимаешь, в чем дело, Джоанна, никто не хочет ходить в магазин за едой и наблюдать по дороге толпы рыдающих одноглазых сироток. Неприятное зрелище, согласись. Бедняки были всегда. Социальное государство решило эту проблему, учредив выплаты малоимущим. Никаких больше замерзших до смерти детишек на пороге бакалейной лавки. Жить стало повеселее. Ты же читала Диккенса, да?
– Я видела диснеевскую «Рождественскую историю Микки», – неуверенно говорю я.
– Ага. Ну вот, – говорит он. – Общество постановило, что будет правильным отдать бедным самую большую индейку в витрине у мясника. Так поступают приличные люди. И я получу положенную мне индейку.
Пока папу осматривают в смотровом кабинете, я сижу в приемной, разглядываю всех присутствующих мужиков и пытаюсь решить: а) на кого из знаменитостей они похожи, и б) занялась бы я с ними сексом.
Для меня вопрос потери девственности гораздо важнее, чем вулверхэмптонский промышленный спад. Проблема требует безотлагательного решения: неудовлетворенный подросток – горе в семье. Я вбила себе в голову, что мне нужно впервые заняться сексом непременно до совершеннолетия. Мне кажется, если дождаться совершеннолетия, это будет немножко мухлеж. Каждый может заняться сексом в шестнадцать лет. А ты попробуй в четырнадцать, когда из парней ты общаешься только с родными братьями и носишь мамин лифчик. Даже НАСА не возьмется за эту задачу.
Я провожу свой «секс-тест» на мужчинах в приемной. Мужчина в фуфайке, похожий на Норма из «Веселой компании», – нет. Мужчина в туфлях с кисточками, вылитый принц Чарльз, только как бы слепленный из ветчины, – нет. Мужчина с волосами в носу, один в один «Человек из ниоткуда» из битловской песни, – нет.
Я насчитала пятерых клонов Фредди Меркьюри. В 1990 году в Вулверхэмптоне усы и кожаная куртка все еще обозначали явную гетеросексуальность. Я не стала бы заниматься сексом ни с одним из них. Ну, может и стала бы, если по правде. Если они очень попросят. Но это вряд ли.
Сегодня, как и во все остальные дни, я лягу спать толстой целкой, которая пишет дневник в виде воображаемых писем сексапильному Гилберту Блайту из «Энн с фермы «Зеленые крыши».
Я по-прежнему думаю о Гилберте, когда – в тот же день, но уже ближе к вечеру, – вывожу на прогулку собаку. Бьянка – нервная немецкая овчарка, которая, в отличие от предыдущей собаки, не выносит, когда ее наряжают в детскую одежду или когда ей на спину сажают мягкие игрушки в качестве маленьких плюшевых всадников, но я все равно ее очень люблю.
– Мы с тобой как две сестры, да? – говорю я Бьянке, когда мы идем по Мартен-роуд.
Во многих романах девятнадцатого века молодые женщины заводят диких животных – волка, или лисицу, или пустельгу, – с которыми у них устанавливается душевная связь.
Мы переходим через дорогу, и я беседую с Бьянкой, как обычно, в уме.
