– Прямо как на наших студенческих пьянках! – весело говорит Эмилия, и все пьют до дна.
– Так вот ты какая, enfant terrible
[6] «D&ME», – говорит мне Кристиан. – Я читаю твои статьи.
– Роб Грант называет меня éléphant terrible
[7], – говорю я, указав на свои телеса. – Хотя беззубому бывшему панку лучше бы лишний раз не выступать. Среди журналистов Роб держит первенство по количеству случаев оскорбления действием со стороны музыкантов, которых он оскорбил словом, – хотя я иду на втором месте с минимальным разрывом. В прошлом месяце басист из «Via Manchester» выплеснул мне в лицо целый стакан мочи.
– Это была водка, Долли, – говорит Тони.
Все остальные смеются с сочувственным ужасом.
– Он сказал, что в следующий раз это будет моча. К тому же водка в «Академии» на вкус в точности как моча. И вообще…
Внутренне я обмираю от страха, что гости Тони переведут разговор на материи, мне неизвестные, и пустятся в умные рассуждения о вещах, мне неведомых. Кант, древнегреческие философы, Шопенгауэр. Я еще их не читала. Да, я читала Рембо – но не знаю, где в его имени ставится ударение и как оно вообще произносится – вряд ли как Рэмбо. Но если да, то у меня наготове полсотни анекдотов о Сильвестре Сталлоне – и мне до сих пор жутко стыдно за тот раз, когда я брала интервью у группы и неправильно поставила ударение в слове «парадигма», и кто-то из музыкантов с усмешкой меня поправил.
Вот в чем большой минус самообразования по книгам: иногда непонятно, как что произносится. У тебя есть что сказать по существу, но ты молчишь, потому что боишься произнести что-то неправильно и тем самым как бы расписаться в своем невежестве. Это проклятие самоучек. Или «самоученых», как я сказала на том же памятном интервью, опозорившись дважды. Тогда явно был не мой день.
И теперь, чтобы обезопасить себя от эпичных провалов, я делаю то, что делают все неуверенные в себе люди: перевожу разговор на темы, в которых я разбираюсь лучше всего. Я говорю о себе. Целый день говорю о себе. О своей боевой биографии: о монахинях и минетах, об Эле по прозвищу Большой член, о толстых девчонках, которые «отлично плавают». Даже о своем выступлении в прямом эфире в «Выходных в Мидлендсе». Потому что теперь я могу посмеяться над той незадачливой девочкой. Долли Уайльд может смеяться над Джоанной Морриган с ее ненакрашенным личиком и убогим нарядом.
«Я душа этой компании!» – думаю я про себя, глядя на смеющихся собеседников, явно шокированных моими эпатажными откровениями. Кристиану особенно нравится история о том, как я брала интервью у Марка Эдварда Смита из «The Fall» и спросила, много ли у него поклонниц. Смит ответил, сверкая глазами: «Я поимел больше телок, чем ты съела горячих обедов, детка». На что я возразила, похлопав себя по объемистому животу: «Что-то я сомневаюсь».
– Ха-ха-ха, – ржет Кристиан. – Блестящий ответ.
Я не говорю Кристиану, что этот ответ я придумала на самом деле через четыре дня после интервью, лежа в ванне и глядя на свой живот. Тогда я лишь нервно хихикнула, пробормотала: «Хорошо тебе! И им тоже!» – и перешла к следующему вопросу.
Но мелкая ложь это почти и не ложь. Я чувствую, что могла бы такое сказать, – а значит, уже и не важно, говорила ли я это на самом деле. Мелкая ложь не имеет значения, когда ты – живая легенда. Когда ты – живая легенда, любая ложь может стать правдой.
Шесть часов вечера. Неумеренное потребление алкоголя вызывает непредсказуемые последствия: компанию вдруг пробивает заняться спортом.
– Хватит болтать! – решительно заявляет Тони и сгоняет гостей на лужайку – играть в какую-то непонятную игру, в которой будут задействованы воланчики и бадминтонные ракетки.
– У меня неподходящий бюстгальтер, – говорю я, когда меня приглашают присоединиться.
Тони, кажется, рад, что я не буду играть. Это немного обидно, но я решаю проявить благодушие и машу им рукой – мол, играйте, ребята, а я посижу посмотрю, – на манер царственной Мэгги Смит.
Я уж точно не собираюсь участвовать в спортивных играх на глазах этих стройных, проворных людей. Я никогда не сыграю ведущую роль в фильме, предполагающем беготню и зрительно-моторную координацию.
Снисходительно улыбаясь, я сижу и смотрю, как они носятся по лужайке в лучах заходящего солнца. Они какие-то томные и как будто нездешние. Словно видеоклип «Авалона» группы «Roxy Music»: сплошной затуманенный фокус и златокудрая юность.
– Долли, иди играть! – кричит Уилл, слегка запыхавшись, и машет ракеткой.
Я качаю головой с радостным сожалением.
Потому что ты оказалась в раю и тебя приглашают играть, но ты не знаешь, как сесть на их каравеллу. Не знаешь, как оседлать их лебедей. Они выкликают свои имена: «Эмилия! Уилл! Фрэнсис! Кристиан!» Имена, не отягощенные грузом забот. Имена, никогда не вносившиеся в заявление на получение социальных пособий. Имена, навсегда остающиеся жизнерадостной подписью на открытках ко дню рождения или на чеках, – имена, которые никогда не выкрикивают в приемных, где толпятся просители.
О, ваши прекрасные имена! Вам никогда не понять, как они втайне меня веселят. Как я все время боюсь, что не сумею их произнести без сарказма. Там, откуда я родом, ваши имена – это повод для смеха.
Я вздыхаю и закуриваю сигарету.
Прошло два часа, наступили сумерки. Я сижу с Эмилией, которая выбыла из игры, когда Тони случайно заехал ракеткой ей по руке.
Ее рука покоится на пакете с замороженным горошком, мы снимаем ей боль неразбавленным джином – «MD 20/20» давно допито. Надо сказать, мы изрядно укушались. Это та теплая стадия опьянения, когда лица размыты, а разговор плавно перетекает с одного на другое.
Разговор у нас был интересный, на самые разные темы: марксизм, «Suede», «Шанель № 5», боязнь сойти с ума, «Guns N’ Roses», как родители любят ее больше всех, и как это неловко, и какое животное самое лучшее – мы сошлись на кентавре, – и полнят ли женщину бархатные пиджаки (да).
Эмили уделяет немало времени обсуждению моих статей в «D&ME», от которых она «фанатеет». Больше всего ей понравился мой обзор «The Breeders», где я написала, что у Ким Дил такие раздутые, непропорционально мускулистые лодыжки, как будто она «целыми днями катается на крошечном велосипедике по холмам».
– Это было так ржачно.
А потом, около девяти вечера, она выдает совершенно убийственное откровение. Доверительно наклонившись ко мне, она сообщает, что знает обо мне все. Рич ей рассказывал. Они с ним достаточно долго встречались, но недавно расстались. По сути, она его бросила, и он очень болезненно переживал их разрыв, но «мы до сих пор изредка трахаемся. Только это совсем ничего не значит. Понимаешь, что я хочу сказать?»
