Первоначально азартные игры находились в ведении государства, и великий Ридольто оставался в деле до 1774 года со все возрастающей популярностью.
Но Синьории пришлось лицом к лицу столкнуться с тем неприятным фактом, что сенаторы продают мебель, картины и предметы искусства, а часто даже собственные дворцы, чтобы расплатиться с карточными долгами.
Совет Десяти счел, что патриции порочат образ аристократа, вымаливая у ростовщиков денежные средства, на которые могли бы жить, а скорее всего, снова вернуться к карточным столам.
Игру запретили, хотя потеря дохода от нее нанесла огромный удар по финансам Венеции. Один автор писал об этом:
«Все венецианцы — жертвы ипохондрии; евреи ходят с лицами кислыми, как лимон, лавки пустуют, изготовители масок голодают, а джентльмены, которые привыкли сдавать карты по десять часов в день, находят, что их руки теряют ловкость. Очевидно, никакое государство не может существовать без помощи порока».
Впрочем, эти страдания скоро кончились. Карточные игры возобновились — только уже нелегально — в кафе, в задних комнатах парикмахерских, в частных домах, и, наконец, появились казино.
Красиво меблированные и украшенные, они располагались по большей части в лабиринте улочек вблизи Святого Марка.
Конечно, казино были идеальным местом для любовных свиданий, но главной оставалась игра, и огромные суммы переходили там из рук в руки каждый вечер во время пото или фараона — самых популярных в Венеции карточных игр.
Герцог, будучи опытным игроком, выигрывал весь прошлый вечер и теперь, лежа в постели, подумал, что это было приятным окончанием его визита.
Ничто больше не удерживало его в веселом и фривольном городе, и герцогу вдруг страстно захотелось снова оказаться в Англии со своими лошадьми и со своими друзьями.
Что касается переговоров с Коллегией, его миссия не удалась, но герцог и не ждал успеха.
По крайней мере он сделал все от него зависящее, чтобы выполнить поручение мистера Питта, и что бы ни случилось в будущем, венецианцы не смогут пожаловаться, что их не предупредили.
Когда герцог подумал о беззаботных, любящих удовольствия людях, которых он встретил здесь, в Венеции, он пророчески почувствовал, что очень скоро их ждет неприятное пробуждение к реальности. Но лично он ничем больше помочь не может.
Он протянул руку и властно позвонил в колокольчик.
Почти тотчас же открылась дверь, и Хедли, камердинер, служивший у герцога уже много лет, вошел в каюту.
— Доброе утро, милорд, — поздоровался он, отдергивая занавески на иллюминаторах.
— Передай капитану, — сказал герцог, — пусть немедленно готовится к отплытию.
— Слушаюсь, милорд, но мадам еще не пришла.
Герцог сел в постели.
— Ты уверен? — спросил он. — Я спросил ночного вахтенного, когда вернулся около четырех утра, и он сказал, что мадам уже на борту.
— Возможно, он ошибся, милорд, — ответил камердинер, — или мадам снова сошла на берег. В Венеции никто, похоже, не ложится спать до завтрака.
— Да, возможно, так и было, — согласился герцог.
Он говорил спокойно, но в действительности здорово рассердился. Это так похоже на Одетту, подумал герцог, отсутствовать, когда она нужна ему.
Он предупредил ее накануне, что намерен покинуть Венецию в самое ближайшее время, хотя не решил еще, когда именно.
«Одетта не обрадуется», — с гримасой подумал герцог, расхаживая по каюте.
В очередной раз он сказал себе, что был глупцом, взяв любовницу в плавание. Можно не сомневаться, что ее неизбежные жалобы и бесконечные стоны отравят ему все обратное путешествие.
Проектируя свою яхту, герцог подумал и о ванной комнате.
Воду приходилось качать вручную, но по крайней мере он имел возможность с помощью своего камердинера ежедневно принимать ванну, когда стояли жаркие дни.
Чистота не числилась среди добродетелей многих известных джентльменов в окружении принца Уэльского, хотя его королевское высочество так же привередливо относился к своей персоне и своему белью, как и к своей внешности.
Но герцог всегда был исключительно чистоплотен, и сейчас, нежась в ванне, решил, что как только они выйдут в открытое море без нечистот, которыми полна лагуна, он поплавает.
В отличие от большинства своих современников он был сильным пловцом, и хотя принц Уэльский только-только познакомился с морским купанием в Брайтоне, герцог плавал с детства.
Однако он прекрасно понимал, что вода в Венеции опасна для здоровья.
Дома на каналах стояли словно корабли с разноцветными парусами на усыпанных цветами палубах. Они выглядели романтично и поэтично, их стены снизу на фут заросли нежным зеленым мхом, что казалось особенно романтичным, когда гондолы скользили между портьерами бархатистой зелени.
Но, увы, сточные устройства были очень примитивными, и все помои просто выливались из окон в канал, сносились течением в лагуну, а оттуда в море.
Приняв ванну, герцог оделся со своей обычной скрупулезной тщательностью: его галстук являл собой триумф точности, сюртук сидел без единой морщинки, а сапоги ослепительно сияли — к чести усердного Хедли.
Завтрак был подан в салоне, обставленном с великолепным вкусом. Изящную старинную мебель дополняли несколько морских картин из деревенской усадьбы герцога.
Было еще самое начало дня, так как герцог привык вставать рано. Но он уже несколько раз смотрел на свои золотые часы, думая, как быть с Одеттой, пока не услышал ее голос на верхней палубе.
Герцог намеренно продолжил завтрак, пока дверь салона не распахнулась и не появилась она — видение в вечернем платье с бриллиантовым колье, сверкающем на шее в утренних лучах солнца.
— Ты очень поздно, — заметил герцог, медленно вставая, — или следует сказать — рано?
— Что происходит на палубе? — резко спросила Одетта. — Такое впечатление, будто ты готовишься выйти в море.
— Так и есть! И раз ты вернулась, мы отплываем немедленно.
Одетта крикнула так, что в салоне зазвенело:
— Ты хочешь сказать, что покидаешь Венецию?
— И немедленно! — отчеканил герцог.
Он равнодушно посмотрел на нее и удивился, почему это прежде он находил ее привлекательной.
Впрочем, Одетта была по-своему неповторима. Наполовину француженка, она пленяла мужчин своим пикантным и соблазнительным личиком: уголки ее алых губ загибались вверх, а глаза чуточку косили.
Она не была красавицей, но обладала несомненным очарованием, и как танцовщицу кордебалета оперного театра, ее высоко ценили все денди с Сент-Джеймс-стрит.
Но герцог увел ее прямо у них из-под носа, что тогда казалось ему почти подвигом.
