Бреттон-Вудское соглашение узаконило курс доллара как резервную мировую валюту — по сути, новое золото. Центральные банки других стран мира обязывались иметь в запасе доллары на случай стабилизации валютных курсов и оплаты международных долгов. Однако, в отличие от золота, американское правительство могло печатать доллары — в неограниченном количестве и при относительно небольших затратах. Даже после того как Бреттон-Вудское соглашение было расторгнуто, доллар сохранил международное господство. Позже, в 1960-е годы, министр финансов Франции описал это однобокое соглашение, как «непомерную привилегию» доллара. Как объясняет Барри Эйхенгрин в своей весьма удачно озаглавленной книге «Непомерная привилегия»
[312], «на печать стодолларовой купюры Бюро по выпуску денежных знаков и ценных бумаг США тратит всего несколько центов, а другим странам, чтобы получить такую банкноту, приходится выкладывать реальные товары на 100 долларов»
[313].
Назначив доллар на роль мировой резервной валюты, Бреттон-Вудское соглашение официально закрепило экономическое господство Америки в послевоенном мире. Эта новая денежная система в сочетании с расходами в рамках плана Маршалла (американская программа восстановления Европы после Второй мировой войны) в 1950–1960-е годы в значительной мере способствовала быстрому экономическому росту как США, так и других стран мира. Япония и Германия — две сильнее остальных пострадавшие в результате войны страны — постепенно крепли, становясь мощными экономическими державами
[314]. Однако к 1965 году гегемония доллара стала объектом яростных нападок. Тогдашний президент Франции Шарль де Голль объявил, что французы намерены потребовать возврата золота на сумму в 400 миллионов долларов, находящегося в хранилищах Федерального резервного банка Нью-Йорка
[315]. Де Голль также отметил, что «американский империализм… принимает совершенно разные формы, но самой коварной является доллар»
[316]. Высказывания де Голля привлекли внимание Америки к весьма тревожному факту: если центральные банки всего мира вдруг потребуют обменять их долларовые резервы на золото, ей, конечно же, не хватит драгметалла для удовлетворения всех требований
[317]. А это вновь возвращало мир к проблеме массового изъятия вкладов из банков — с той лишь разницей, что центром международной финансовой системы теперь были бумажные деньги.
До 1969 года, когда пост президента США занял Ричард Никсон, ситуация постоянно ухудшалась. Америка импортировала гораздо больше, чем экспортировала, и дефицит платежного баланса быстро истощал запасы золота в хранилищах ФРС
[318]. А страны, продавая США больше, чем покупали, накапливали доллары, которые в любой момент могли предъявить к оплате золотом. Министр финансов времен правления Никсона Джон Коннолли красноречиво описал, как воспринимали эту усугубляющуюся проблему в администрации президента: «Иностранцы собираются нас одурачить. Наша задача — одурачить их первыми»
[319]. В августе 1971 года Никсон преуспел в выполнении этого плана. В пятницу, 13-го, Никсон отправился в загородную резиденцию в Кэмп-Дэвиде с группой лучших экономических советников. В те исторические выходные было принято решение закрыть «золотое окно», из чего следовало, что другие страны больше не смогут обменять доллары на золото. В воскресенье вечером Никсон обратился к нации (и ко всему миру) с заявлением о том, что отныне доллар не привязан к золоту. Он также объявил о введении государственного регулирования в области заработной платы и цен — тщетная попытка справиться с ростом инфляции в стране
[320]. В 1933 году Франклин Рузвельт аннулировал право граждан Америки обменивать доллары на золото, теперь же этого права лишались и центральные банки других стран
[321]. В течение двух последующих лет основные финансовые державы мира изо всех сил пытались спасти Бреттон-Вудскую систему, но время было упущено
[322]. Мировые валюты больше не привязывались ни к какому сырьевому товару.
Стагфляция: и еда здесь ужасная, и порции слишком маленькие
В 1970-е годы мы столкнулись сразу с несколькими историческими аномалиями: диско, спортивные костюмы, плохие волосы и стагфляция. Лично я испытываю особо сильные негативные чувства к первым трем, а все потому, что в средней школе меня насильно заставляли ходить на уроки танцев, где я был вынужден выделывать коленца под фонограмму из фильма «Лихорадка субботнего вечера», но мы с вами обсудим стагфляцию — причудливую комбинацию острой инфляции и высокого уровня безработицы. Как я до сих пор пытался объяснить, высокий уровень инфляции и высокий уровень безработицы не должны сосуществовать в нормальных условиях. Инфляция, как правило, начинается, когда экономика наталкивается на собственное скоростное ограничение: компании повышают цены, если спрос на их товары превышает предложение, что обычно происходит, когда большинство граждан получают зарплату. А заработная плата начинает расти, когда для экономики характерна практически полная занятость населения: тогда компаниям для привлечения новых работников приходится повышать зарплату.
При высоком же уровне безработицы цены и заработная плата обычно падают или по крайней мере не растут. Универмаг с большими запасами нереализованных товаров вряд ли станет повышать цены. Перефразируя Вуди Аллена, безработица и инфляция — это как маленькие порции и скверные блюда: как правило, проблемой является только одно из двух. Но не в ситуации, сложившейся в 1970-х.
Экономисты до сих пор не могут понять, что же именно тогда пошло не так. Как в случае со спортивными костюмами и диско, мы, скорее всего, никогда не узнаем, кого в этом винить. И все же у нас есть веский аргумент, что ФРС неправильно управляла денежной массой, чересчур долго удерживая процентные ставки на чрезмерно низком уровне. Аллан Мельцер, экономист Университета Карнеги — Меллона и автор всеобъемлющей истории ФРС, критиковал деятельность системы в 1970-х за то, что она работала только на двух скоростях: слишком быстро либо слишком медленно
[323]. Ситуация усугублялась популярностью теории, которую поддерживали многие макроэкономисты того времени. Ее суть состояла в том, что более высокая инфляция ведет к более низкому уровню долгосрочной безработицы — так называемая кривая Филлипса (названная в честь экономиста Уильяма Филипса, уроженца Новой Зеландии, который первым вывел это соотношение). При таком подходе для снижения уровня безработицы необходимо повышение уровня инфляции. Впоследствии эта теория была полностью опровергнута. (Милтон Фридман прозорливо выступал против нее еще в 1960-е
[324].) Но большинство экономистов по-прежнему считают, что кривая Филлипса применима в краткосрочной перспективе, если инфляция возникает неожиданно. Потребители заблуждаются, полагая, что становятся богаче, поэтому больше тратят. Фирмы реагируют на более высокие расходы потребителей увеличением объемов производства. Помните фирму Берта Big Beef из главы 2? Постепенно этот эффект ослабевает, так как и потребители и компании со временем понимают, что хотя у них стало больше денег, цены тоже выросли примерно на ту же сумму. Как объяснил Бен Бернанке: «Аналогией может послужить шоколадный батончик: вы съедаете шоколадку, и в краткосрочной перспективе это дает вам прилив энергии, но со временем вы от этого просто толстеете»
[325].
