Позиция официального Лондона, конечно, интересна, но ключевой для последующей репутации Фултона стала реакция в Белом доме. Трумэн, умело разыгрывавший важную для себя партию, держал в кармане фигу и не слишком откровенничал. В своем письме Черчиллю он отмечал, что «людям Миссури очень понравился ваш визит и то, что вы сказали». Казалось бы, как связано мнение «людей Миссури» с точкой зрения самого президента? Самым непосредственным образом. Трумэн не раз акцентировал внимание на своей принадлежности этому штату. Он и был один из тех «людей Миссури», которые поддержали выступление. Недвусмысленно об отношении президента к своему гостю говорит также прием Черчилля во время его визита в США, который продлился два с половиной месяца. Трумэн предоставил гостю борт № 1 для перелета на Кубу и обратно. Он также готов был дать воздушное судно из состава ВВС для путешествия в Тринидад и Бразилию, если бы эти вояжи не отменились из-за проблем британца со здоровьем. Для путешествия по США президент выделил гостю последнюю марку Cadillac с персональным шофером, устроил вечеринку на своей яхте, а для доставки и отправки корреспонденции экс-премьера использовал личного пилота. Когда по своей привычке Черчилль в самый последний момент решил изменить планы и отправиться из Вашингтона в Фултон не на самолете, а на поезде, Трумэн пересмотрел свое рабочее расписание и выделил два дополнительных дня на возвращение из Миссури
.
Напомним, что все эти знаки внимания были оказаны не лидеру иностранного государства и даже не члену правительства. Разумеется, у Черчилля была репутация и заслуги, которые вызывали пиетет перед его персоной. Но не настолько, чтобы менять расписание и предоставлять в его пользование военные самолеты и государственные автомобили. Очевидно, что выступление в Фултоне было нужно президенту, причем не меньше, чем самому оратору. Зачем?
Стоя на трибуне в Вестминстерском колледже, Черчилль «со всей определенностью подчеркнул», что «не выполняет ничьей официальной миссии и не имеет никакого официального статуса, ибо говорит исключительно от своего имени». Он и дальше будет подчеркивать, что его знаменитая речь была «произнесена рядовым членом парламента по его собственной инициативе в период отсутствия у него каких-либо официальных полномочий»
. На самом же деле британский политик занимал уникальное положение. Являясь единственным представителем Запада среди членов Большой тройки, он обладал огромным политическим капиталом, дававшим ему право публично выражать свою точку зрения и быть услышанным во многих странах. «Я могу спокойно сболтнуть много вещей, которые считаются правильными, но у людей не хватает смелости для их произнесения на публике», — описывал Черчилль свои возможности
. Но дело было не только в репутации. Из шестидесяти высокопоставленных политиков и военных США только двое в 1946 году полагали, что Черчилль вернется в большую политику
. Подобное сочетание — великих достижений в прошлом и небольших перспектив в будущем — представлялось американскому истеблишменту идеальным для громких заявлений в настоящем.
Перед своим появлением в Фултоне Черчилль сначала приехал в Вашингтон и остановился в британском посольстве. На календаре было 3 марта. До знакового выступления оставалось два дня. Еще не прозвучало слов ни о «железном занавесе», ни об угрозе коммунистического движения. Но прошло уже больше недели, как «длинная телеграмма» Кеннана прибыла в Вашингтон и вызвала там одобрительную реакцию. Прошло несколько месяцев с момента разработки планов ведения боевых действий против СССР с использованием атомного оружия. Политика в отношении бывшего союзника уже была определена и сформулирована. Оставалось только озвучить ее публично, и Черчилль в этом отношении сыграл на руку американским властям. Настоящее значение событий в Вестминстерском колледже с их резонансом в пространстве и времени состояло не в том, что Черчилль выразил свое мнение, а в том, что он придал в глазах общественности легитимность политике США в отношении антисоветизма. Дистанцировавшись официально от его заявлений, Вашингтон в действительности крепко ухватился за обнародованные тезисы. Центр тяжести с братского союза англоязычных стран был смещен в сторону конфронтации с СССР, а мирные посылы, отраженные в названии речи, вообще остались без внимания.
В этом отношении Черчилль, который вышел на трибуну, чтобы использовать коммунистическую угрозу в качестве рычага для укрепления англо-американского сотрудничества, с одной стороны, подставился, с другой — оказался неправильно понятым. В определенной степени Черчилль сам был виноват в том, что произошло. Его страсть к публичности сыграла с ним злую шутку. Были и более резкие действия, и более агрессивные планы, и более враждебные заявления, чем его широко нашумевшее выступление. Но все это оставалось скрытым от общественности, являясь предметом обсуждений узкой группы элитарных специалистов и высших руководителей. Должны будут пройти годы и даже десятилетия, прежде чем гриф секретности будет снят, мемуары опубликованы и многое тайное станет явным. А речь Черчилля была в общем доступе, пошла в массы и разошлась на цитаты, возложив на ее автора основную ответственность за развязывание «холодной войны».
Свою долю в популярности фултонских откровений сыграла и персонификация выступления. Это была еще одна ирония истории по отношению к Черчиллю, который на протяжении всей своей жизни являлся стойким и бойким защитником индивидуализма, а теперь пострадал от того, что в массовом сознании эпизод в Вестминстерском колледже был связан исключительно с ним. А ведь был еще и Трумэн, который пригласил, организовал, поощрял и лично присутствовал на этом мероприятии, придав своим участием международную значимость всему действу. Был и Эттли, который пусть и негласно, но поддержал своего коллегу. Был и Форин-офис, решавший логистические и процедурные проблемы визита британского государственного деятеля в иностранное государство. Был и Госдеп, который в день выступления сделал много шагов недружественного характера в адрес бывшего союзника. Но все эти люди и ведомства, едва поднялась буря возмущения, сделали в едином порыве шаг назад, оставив под рампами ответной реакции лишь одного участника — Уинстона Черчилля
.
Увидев искажение в трактовках некоторых своих заявлений, Черчилль счел необходимым дополнительно объяснить свою позицию. Спустя десять дней после лекции в Вестминстерском колледже он решил вновь взять слово для пояснения ключевых моментов своего выступления. Для этих целей он использовал торжественный прием, организованный в его честь мэром и городскими властями Нью-Йорка в отеле Waldorf Astoria.
Первое, на чем оратор счел необходимым акцентировать внимание, касалось его статуса — частного лица, не занимающего никакого официального поста. Эта мысль уже высказывалась в Фултоне. Однако, учитывая нападки в свой адрес, а также в целях парирования заявлений советского руководства, Черчилль вновь вернулся к этому факту, развернув его в формате ироничного ответа Сталину: «Это крайне необычно, что глава могущественного, одержавшего победу правительства снисходит со своего августейшего трона для личной полемики с человеком, который не занимает никакого официального поста»
.
В самый последний момент перед выступлением в Waldorf Astoria Черчилль удалил этот абзац, видимо сочтя, что подобная ирония неуместна на фоне той поддержки, которая была оказана лично Трумэном и британским правительством в организации поездки. Из упоминаний о статусе останется только следующая фраза: «Когда я десять дней назад обратился с речью в Фултоне, я счел необходимым, чтобы кто-то, занимающий неофициальное положение, выступил с привлекающими внимание заявлениями о нынешнем положении дел в мире».
