Черчилль постарался быть максимально деликатным с издателем. Еще бы! В составленном им плане поступления наличности за вторую половину 1939 года гонорар от Cassell & Со. Ltd. занимал первое место — 7500 фунтов. Среди других доходов значились гонорары за статьи в News of the World — 4200 фунтов, Collier’s — 700 фунтов и Daily Mirror — 600 фунтов, а также 2780 фунтов за публикации в европейских газетах
.
На конец июля и первую половину августа у Черчилля приходится активное общение с Янгом и Маршем, а также коррекция глав о правлении Генриха III, Генриха VI и доработка черновика Алана Баллока
. В последние дни августа Черчилль связался с Дикиным, направив ему все готовые на тот момент материалы, а также сообщив планы по разбиению произведения на тома. Флауэру-старшему наш герой признался в конце августа, что «каждую свободную минуту и каждую частичку своих сил посвящает исключительно исполнению контракта»
.
Черчилль и в самом деле полностью отдавался литературному труду. Но ни характер выполненной работы, ни полный смысл создаваемого им произведения нельзя полностью понять, если оставить за рамками те внешние условия, в которых рождалось многотомное сочинение. С каждым словом, которое приближало автора к завершению его книги, в мире происходили события, приближавшие начало войны. Предательство в Мюнхене в сентябре 1938 года и неуверенная внешняя политика руководителей европейских стран в первой половине 1939-го сняли последние барьеры, останавливавшие Гитлера начать всемирный потоп. Черчилль видел, что происходит, и отчаянно пытался донести свою позицию до властей предержащих, но его мнением пренебрегли, а высказываемые на страницах многочисленных газет и журналов призывы — проигнорировали. Гостивший в середине июля в Чартвелле Виктор Казалет (1896–1943) записал в дневнике: «Уинстон очень мрачен. Считает, что вероятность наступления войны 60 против 40». «Я сомневаюсь, что успею закончить книгу до начала войны», — признается политик Вирджинии Коулз (1910–1983), показывая в своем кабинете рукопись нового произведения
.
Чем сильнее сгущались тучи на политическом горизонте, тем больше отрады находил Черчилль в литературной деятельности. На протяжении многих лет творчество служило для британского политика отдушиной, спасая его в период одиночества и поражений. Теперь оно создавало иную реальность, вселяя надежду и давая силы жить и бороться в суровом мире. Своим друзьям Черчилль сообщал, что «очень непросто погрузиться в прошлое, когда будущее оскалило перед нами свои клыки». Да, это действительно было непросто. Но, перемещаясь во времени, он не мог не признать, насколько «комфортно в столь беспокойный год удалиться в прошлые века»
.
Погружение в прошлое во время бурлящего настоящего оказало на потомка герцога Мальборо не только релаксирующий, но и формирующий эффект. Он еще больше осознал, что является главной темой и основным посылом его произведения. И речь шла не об англо-американском сотрудничестве. В своем творчестве Черчилль отстаивал «распространение свободы и закона, защиту прав личности, подчинение Государства фундаментальным и моральным установкам сознательного общества»
. В начале января 1939 года он дал интервью редактору New Statesman and Nation Бэзилу Кингли Мартину (1897–1969), коснувшись, среди прочего, краеугольных законодательных актов Британии: Хартии вольностей, акта Хабеас корпус и Петиции о праве
. Без этих документов, считал Черчилль, отдельный гражданин до сих пор зависел бы от «благосклонности официальной власти и оставался бы уязвим для слежки, а также предательства, в том числе в собственном доме»
.
В начале политической карьеры Черчилль писал одному из коллег: «Каждый человек, не нарушающий своими высказываниями закон, имеет право выражать собственное мнение, и затыкать ему рот только потому, что его взгляды ненавистны большинству, является очень опасной и фатальной доктриной»
. Борьба за право выражать свое мнение, как и отстаивание других свобод, станет лейтмотивом всей деятельности Черчилля. В годы войны, выступая в Гарвардском университете, он укажет, в очередной раз вернувшись к этой теме, на важный критерий здорового общества — «приверженность к личной свободе»; также он процитирует Киплинга, который отстаивал право на «возможность жить без чьего-либо позволения под сенью закона»
.
В новом произведении автор уделяет отдельное внимание становлению и развитию законодательных институтов Туманного Альбиона. Безусловно, процесс их формирования не был быстр и гладок. На протяжении веков оставались «хитросплетения судопроизводства», которые Черчилль назвал «вечным кошмаром тяжущихся сторон и кормушкой для юристов»
. При этом значительные финансовые траты в результате испорченного судопроизводства были еще не самой серьезной проблемой. Имели место и незаконные аресты, и пытки невинных, и казни благородных. Но знала эта история и светлые моменты. Один из них — Великая хартия вольностей. По мнению многих историков, этот документ из 63 статьей являлся, по сути, «длинным перечнем привилегий» — привилегии дворянству за счет государства», и решал мелкие и чисто технические вопросы взаимоотношения монарха и баронов. Однако Черчилль считал основной заслугой и ключевым посылом Хартии верховенство закона. Хартия устанавливала, что отныне закон должен соблюдаться всеми, в том числе — сувереном. Rex non debet esse sub homine, sed sub Deo et lege
Хартия стала «незыблемым свидетельством того, что власть Короны не абсолютна» и «король связан законом». «Иными словами, — объяснял Черчилль, — единоличное правление со всеми его скрытыми возможностями для угнетения и деспотии не должно допускаться»; «правительство должно означать нечто большее, чем самоуправство кого-либо, а закон должен стоять даже выше короля»
.
Одновременно с Хартией вольностей и прочими законодательными актами вторым важнейшим элементом, определившим, по мнению Черчилля, британское общество, стал парламент. Вечером 5 марта 1917 года после очередного заседания палаты общин политик направился к выходу. Его сопровождал депутат от Либеральной партии Александр Маккалум Скотт (1874–1928). В свое время Маккалум Скотт написал биографию своего коллеги, ставшую первым исследованием подобного рода в объемной и многотомной черчиллиане. Уинстон благожелательно относился к историческим изысканиям однопартийца и даже процитировал его книгу «Викинги и их плавания» в первом томе своей «Истории»
. Но это все фон, а принципиальным для настоящего повествования является фраза, которую произнес Черчилль, обращаясь к Макка-луму Скотту. Был самый разгар Первой мировой войны. «Посмотри на это, — воскликнул он, показывая рукой на зал заседаний палаты общин. — Это небольшое помещение разительно отличает нас и Германию. Благодаря ему мы кое-как достигнем успеха, в то время как выдающаяся эффективность немцев в условиях отсутствия парламента, приведет Германию к окончательной катастрофе»
.
Почему Черчилль придавал столь существенное значение парламенту? Наряду с законодательными инициативами, этот институт стал вторым эффективным инструментом, ограничивающим власть короля, или, как выразился Черчилль, он был «конституционной оппозицией, способной контролировать управление, не разрушая его». Для того чтобы нагляднее показать развитие нового института, Черчилль начал описание истории парламента с разбора этимологии этого термина, которое происходит от французского parler — говорить. Он указывает, что в 1086 году Вильгельм Завоеватель «долго разговаривал» со своими приближенными, прежде чем приступил к составлению знаменитой «Книги Страшного суда». Будучи сам не понаслышке знаком с парламентскими процедурами, Черчилль высоко ценил дискуссии и споры. «Полемика обеспечивает жизнестойкость правительства и позволяет ему оставаться на плаву», — заметит он во время одного из заседаний палаты общин. По его мнению, «процесс поиска ответа» на очередное критическое замечание, порой является «толчком к поиску средства для решения проблемы».
