Черчилль разошелся с электоратом не только в злосчастной аллюзии. Он в очередной раз использовал тяжелую артиллерию красноречия, направив ее целиком против крепости социализма. Последняя рассматривалась им как главный антагонист свободы, неотделимый «от тоталитаризма и слепого поклонения государству». Он пытался доказать, что социализм ведет борьбу «не только с частной собственностью во всех ее проявлениях, но и с любыми проявлениями свободы». По его словам, социализм ограничивает право «дышать свободно», жить «не боясь, что тебе зажмет рот или нос грубая и жестокая рука тирании». В его представлении социализм был грозной машиной, указывающей рядовому гражданину, «где ему работать, над чем ему работать, куда ему можно идти и что ему можно говорить, каких взглядов ему придерживаться и в какой форме их выражать, в какую очередь вставать его жене, чтобы получить назначенный государством паек»
. Черчилль изобразил картину, достойную пера Оруэлла, но в глазах обывателей, как ему указала собственная дочь Сара (1914–1982), социалистический строй не был столь отвратительным. «Социалистические идеи нашли практическое применение во время войны, не причинив вреда и принеся много пользы», — объясняла она
.
Негативное влияние на положение лидера тори оказывал и тот факт, что, предаваясь крупнокалиберной критике, он не предлагал ничего нового. В то время как все ждали перемен к лучшему, Черчилль выступил поборником традиций. Одним составом переходного правительства с распределением министерских портфелей между реакционными тори 1930-х годов он недвусмысленно дал понять, что его курс во внутренней политике определяется стандартами десяти-, а то и двадцатилетней давности.
Ошибки премьера во время избирательной кампании 1945 года были серьезными, но не менее серьезным был и настрой электората, также оказавший значительное влияние на результат голосования. Британцы отказали в доверии существующему правительству не в июле 1945-го и не в мае. Они давно уже выражали недовольство проводимой тори социальной политикой, все больше поддерживая в военные годы левый блок. В то время как авторитет самого Черчилля был непререкаем
популярность возглавляемой им партии уступала рейтингам лейбористов. За пять месяцев до проведения выборов британцы на 20 % больше отдавали предпочтение партии Эттли, чем тори. И хотя к июлю 1945 года превосходство лейбористов сократилось до 8 %, Черчилль вступил в борьбу с противником, силу и возможности которого недооценивал
. Когда он спросил фельдмаршала Уильяма Джозефа Слима (1891–1970), как, по его мнению, будут голосовать солдаты, на которых приходилась почти пятая часть всех избирателей, тот без экивоков ответил: «Девяносто процентов за лейбористов». — «А что остальные десять?» — недовольно выдавил Черчилль. «Они вообще не будут голосовать», — заявил Слим
.
Выборы 1945 года лишний раз продемонстрировали наступление новой эпохи, в которой один больше в поле не воин. И то, что случилось с Черчиллем, в свете происходивших метаморфоз очень показательно. Даже потерпев унизительное и оскорбительное поражение, он продолжал оставаться популярным и любимым в народе. В каком бы городе во время избирательной кампании он ни появлялся, его неизменно встречали тысячи восторженных почитателей
. Но в том-то и заключалась трансформация, что когда миром стали править обезличенные процессы, все эти экзальтированные и переполненные эмоциями сцены, если и оказывали влияние, то не на народное волеизъявление, а на самообман политиков, желающих оставаться в центре внимания. Британцы искренне приветствовали своего спасителя, и так же искренне шли голосовать против возглавляемой им партии. Не потому, что они были против военного лидерства Черчилля. Просто они не хотели видеть его во главе послевоенного правительства, считая, что лейбористы лучше справятся с решением насущных задач.
Летом 1945 года фиаско потерпела Консервативная партия, но Черчилль считал, что разгром на выборах был его личным Ватерлоо. Он часто персонифицировал события. Только если раньше это помогало ему ощущать собственную значимость и способствовало укреплению душевного здоровья, то теперь подобное замыкание причинно-следственных связей на своей личности лишь усугубляло масштаб трагедии. Он жаловался, что жизнь стала для него менее интересной
. Он не винил народ, но все равно испытывал злобу. И эта желчь не замедлила проявиться в отношениях с близкими. «Не могу этого объяснить, но в нашем несчастье, вместо того чтобы поддерживать друг друга, мы, наоборот, все время ссоримся, — жаловалась Клементина младшей дочери. — Конечно, во всем виновата я, но такая жизнь для меня невыносима. Уинстон настолько несчастен, что с ним невозможно совладать»
.
Был еще один фактор, добавлявший нервозности в и без того беспокойную частную жизнь экс-премьера. После волеизъявления британского народа Черчилль оказался на улице не только в переносном, но и в прямом смысле слова. Его любимый Чартвелл был в годы войны закрыт и не мог принять спасителя нации. Купленный недавно лондонский особняк, расположенный по ныне знаменитому адресу Гайд-парк-гейт, 28, находился до октября на ремонте. Черчиллю и его супруге ничего не оставалось, как, покинув Даунинг-стрит, переехать жить сначала в отель, а затем в квартиру зятя Эдвина Данкена Сэндиса (1908–1987).
Ключ от решения жилищной проблемы Черчилля заключался в дальнейшей судьбе Чартвелла. Учитывая, что возвращение поместью прежнего комфорта требовало после шести лет простоя значительных финансовых вложений, необходимо было определяться, что делать дальше. Вариантов было немного: либо брать на себя в старости значительные финансовые обязательства и ввязываться в затратное обустройство дома с прилегающими территориями, либо продать поместье, стабилизировав тем самым свое положение.
Нерадостные перспективы. Но было ли все так мрачно на самом деле, по крайней мере, с финансовой точки зрения? Сначала за двадцать пять тысяч фунтов Черчилль продал издательству Odhams права на свои предвоенные произведения. Затем получил пять тысяч фунтов от Life за репродукцию в журнале нескольких своих картин. Еще двенадцать с половиной тысяч фунтов политик заработал на публикации очередной серии своих речей. Сам Черчилль оценивал, что для безбедного существования ему необходимо иметь годовой доход в двенадцать тысяч фунтов
. Полученные гонорары позволяли чувствовать себя уверенно на протяжении нескольких лет. И тем не менее при всех этих благоприятных обстоятельствах и значительных поступлениях он все-таки решился на продажу любимого Чартвелла.
Это была уже не первая попытка выставить поместье на продажу. Но в отличие от прошлых эпизодов, на этот раз дело было доведено до конца. Правда, спектакль был разыгран исключительно по черчиллевским канонам. Во-первых, владелец получил за сделку внушительную сумму — сорок три тысячи фунтов
. Для сравнения, в 1938 году Чартвелл планировалось продать всего за двадцать тысяч фунтов. Во-вторых, даже продав Чартвелл, Черчилль не покинул его. Он получил право пожизненного проживания в бывшем поместье за символическую ренту в триста пятьдесят фунтов в год. А после кончины политика Чартвелл должен был стать его музеем. Столь необычное решение стало возможно благодаря Уильяму Эварту Берри, 1-му виконту Камроузу (1879–1954), который организовал приобретение Чартвелла «Национальным фондом», занимающимся охраной объектов исторического интереса и природной красоты. Сам Камроуз пожертвовал в фонд пятнадцать тысяч фунтов, еще восемьдесят тысяч фунтов дали шестнадцать состоятельных людей, которым была небезразлична судьба экс-премьера
.
