Диксон записал в дневнике свои впечатления 20 июня 1953 года, после рабочей встречи с премьер-министром, продлившейся больше полутора часов. О том, насколько его воспоминания отражали реальное состояние, легко судить по тому факту, что буквально через три дня личный врач нашего героя выразил опасения относительно состояния здоровья подопечного. Он обратил внимание на то, что речь премьера звучит «неразборчиво». Приходилось дважды переспрашивать, что он хотел сказать
.
На календаре был вторник 23 июня. Вечером в резиденции на Даунинг-стрит давали обед, на который были приглашены тридцать восемь гостей, включая премьер-министра Италии Альчиде Амедео Франческо де Гаспери (1881–1954). Черчилль пребывал в хорошем расположении духа. Он активно участвовал в обсуждении и даже выступил с «восхитительной» короткой речью о завоевании римлянами Британии, рассказав о «Цезаре и легионах»
.
Когда обед подошел к концу, Черчилль встал из-за стола и проводил гостей в гостиную. Пройдя несколько шагов, он вдруг почувствовал себя плохо. Схватился за первый попавшийся стул, обмяк и опустился на него. Рядом с ним оказалась супруга историка искусств Кеннета Маккензи Кларка (1903–1983) Элизабет (1902–1976). Обращаясь к ней, он произнес: «Мне нужен друг. Они взвалили на меня слишком много»
. Усталый вид Черчилля насторожил даму. Она поделилась своими опасениями с супругом, а тот в свою очередь — с младшей дочерью премьера. Мэри тут же подбежала к отцу. Вскоре к ней присоединился Кристофер Соамс. Понимая, что с тестем случилось что-то серьезное, он обратился к Клементине, сказав, что мистер Черчилль выглядит «очень усталым».
— Ох! — воскликнула Клементина. — Тогда мы должны уложить его в постель.
— Для начала нужно дождаться слуг, — произнес Соамс. — Он не в состоянии идти самостоятельно.
Не только идти, но и говорить. Речь премьера стала путанной и неразборчивой
.
Мэри Соамс впоследствии вспоминала, что была слишком занята гостями, поэтому не придала серьезного значения ухудшению здоровья отца. Но ее муж придерживался другого мнения. Кристофер попросил жену максимально отвлечь присутствующих. Ему самому удалось убедить Гаспери, что британский премьер нуждается в отдыхе. Итальянец с пониманием отнесся к этому и вскоре покинул резиденцию. Примеру Гаспери последовали и другие.
Когда остались только близкие люди, Колвилл стал срочно связываться с Мораном, но безуспешно. В итоге он оставил ему записку с просьбой срочно прибыть на Даунинг-стрит. Пока же Черчилля перенесли наверх, в спальную. Как вспоминали очевидцы, состояние его улучшилось
.
Моран появился утром. Опросив участников событий, он направился в спальную премьера.
— Ах, Чарльз, я думал, ты никогда не придешь, — довольно бодрым голосом произнес Черчилль.
Несмотря на заметное улучшение, поводов для радости было мало. Моран диагностировал инсульт. Это был третий и самый крупный удар из поражавших мозг британского политика. Да, он сохранял ясность мышления и даже смог самостоятельно встать и сделать несколько шагов. Но шаги были неуверенными.
— Я бы не захотел в палате общин на виду всех депутатов идти к своему месту, — признался Черчилль.
Частично была поражена левая часть тела.
— Я хочу знать, что со мной произошло — сказал он.
За шесть лет до описываемых событий, в 1947 году, Черчилль выступал в Гилдхолле на международном конгрессе врачей. Среди прочего он отметил, что, хотя труд медиков не прост, они «по крайней мере могут не жаловаться на безработицу»
, пациентов на их век хватит. И вот теперь Черчилль сам стал пациентом. Причем, судя по возрасту и характеру заболевания, — пациентом уже постоянным.
— Я хочу знать, Чарльз, в каком состоянии я нахожусь и что это значит, — сказал он после продолжительной паузы.
Моран пояснил, что ему требуется время, чтобы подготовить исчерпывающий ответ. Проведя осмотр, он оставил своего пациента и направился за консультациями к Вальтеру Расселу Брэину (1895–1966), известному неврологу, который наблюдал британского политика
.
Пока консилиум врачей определялся с тем, что делать дальше, Черчилль решил провести запланированное на утро заседание правительства. Колвилл вспоминал, что у премьера перекосился рот и возникли сложности с онемением левой руки. Никто из министров не знал, что случилось. Макмиллана смутил лишь бледный цвет лица Черчилля, а Батлера — что обычно словоохотливый премьер «неожиданно молчал», просто заслушивая вопросы повестки дня и не делая никаких комментариев со своей стороны
.
После заседания Черчилль отправился на ланч. На трапезе присутствовал только узкий круг близких родственников — супруга, дочь Мэри и зять Соамс. Политик выглядел усталым. Когда ланч подошел к концу, у него снова возникли сложности с тем, чтобы подняться со стула, и ему пришлось оказывать помощь
. Приехали Моран и Брэин. После осмотра Черчилль выразил желание принять участие в заседании палаты общин. Ситуация осложнялась тем, что глава внешнеполитического ведомства Энтони Иден также по состоянию здоровья не мог исполнять свои обязанности, и Черчилль одновременно с совмещением постов премьера и министра обороны негласно возглавлял еще и Форин-офис. Опасаясь, что парламент будет интересоваться решениями правительства во внешнеполитической сфере, Черчилль пригласил Колвилла и стал расспрашивать его относительно количества подготовленных депутатами вопросов, их важности, а также поинтересовался, сколько из вопросов адресованы лично ему, премьеру, а сколько — МИД.
— Ладно, принеси все вопросы, давай их обсудим, — в итоге сказал Черчилль.
Когда Колвилл вышел из комнаты, Моран начала убеждать пациента отказаться от опасной затеи. В таком состоянии можно не только перепутать слова, отвечая на вопросы, но и вообще потерять нить рассуждений. Политик слушал молча, не возражая. После возвращения Колвилла он стал внимательно изучать вопросы.
— Не слишком важные, — прокомментировал секретарь.
Черчилль помолчал некоторое время, после чего отрывисто заметил, что не поедет в парламент. Свой визит на Уимблдон отменили также Мэри и Клементина, с нескрываемым беспокойством ожидавшие дальнейшего развития событий.
Следующий день не принес облегчения. Скорее наоборот. Последствия инсульта начали проявляться отчетливее. Речь стала еще более затруднена, походка — еще более неуверенной. А Черчилль размышлял о своем премьерстве и невозможности должным образом исполнять обязанности. У него была власть, о которой он мечтал не одно десятилетие, у него был опыт, значительно выделявший его на фоне многих коллег. Но к его глубочайшему разочарованию, достигнув того, к чему он так долго стремился, он оказался неспособен пустить в дело ни делегированные ему Короной полномочия, ни приобретенный за полвека сражений, движений и унижений в большой политике опыт.
— Я не чувствую, что управляю мировыми делами, — признался он своему врачу утром 25 июня.
По мере того как он говорил, его речь становилась все более неразборчивой. Он вновь захотел провести заседание кабинета, но Моран выступил против, переубедив неугомонного пациента
.
