Почти через год после того, как я вышла из секты (мне исполнилось четырнадцать), моя мама вышла замуж за человека, который активно сотрудничал по научной части непосредственно с моей бабушкой в ЛНИВЦ (Ленинградский институт информатики и автоматизации Российской Академии наук). Он оказался из семьи советских функционеров и сам потом работал в составе ельцинского правительства. Так я познакомилась с тем, в каких условиях живет партийная и чиновничья элита страны.
Роль хлорэтила
Но каким же образом «метод Столбуна» делал людей счастливыми? И какова в этом роль хлорэтила?
Поделюсь своими мыслями.
Спустя годы после моего выхода из секты я специально иногда туда ездила – не только потому, что там продолжали жить мои бабушка и дядя, но чтобы посмотреть на все со стороны, чтобы разобраться в себе, в своем отношении к этому явлению.
Каждый раз, когда я там оказывалась, меня шокировала разница между благопристойным антуражем и ужасным закулисьем. Не увидев всего своими глазами, представить это себе довольно трудно.
Людей там – вне зависимости от возраста – специально помещают в наихудшие, просто чудовищные условия, что физические, что психологические, а потом воздействуют наркотическим веществом хлорэтилом, вводя их в состояние эйфории. Будучи ребенком, я, конечно, этого не понимала и не могла осознать. Но впоследствии мне бросалось в глаза, что все члены коллектива выглядят слишком уж радостными и счастливыми. Натужные улыбки, странный, неестественно яркий блеск в глазах, яркий румянец – практически экзальтация. Про блеск и румянец там постоянно говорили как о важнейшем свидетельстве психического здоровья, поэтому все за ними буквально гонялись, пытаясь достичь любыми способами: лишь бы никто не заметил, что тебе, например, взгрустнулось.
Доктрина не допускала никаких негативных эмоций, ни при каких обстоятельствах.
Впрочем, в истории российского общества насилие и подавление личности всегда были нормой. Возможно, поэтому люди, примыкавшие к секте, этому даже не сопротивлялись и до сих пор не считают это чем-то неприемлемым. Но почему мы тогда не курили, предположим, марихуану? От нее люди тоже впадают в эйфорию.
Любовь
Еще один вывод, который я сделала: нет в жизни ничего важнее человеческих отношений. Именно их не ценили в секте – и рушились семейные, дружеские, любовные связи.
Теперь я часто говорю о любви. Никогда прежде я столько о ней не рассуждала. Мне казалось это смешным, нелепым. Пустой тратой времени. Зачем о ней говорить? Какими словами? Это как в любовных романах? Какая пошлость. И мещанство.
Пока писала эту книгу, были с дочкой в магазине, и при выборе рыбы у меня возник вопрос к мужу (он норвежец, поэтому рыбу обычно готовит сам). Я фотографирую упаковку, посылаю мужу фотографию и пишу: «Дорогой, этого достаточно? Люблю тебя». Дочь заглядывает мне через плечо:
– Мам, а зачем ты это пишешь…
– Что?
– Ну вот это все…
– Это очень важно, доченька. Я всегда стараюсь так писать, даже если очень тороплюсь, даже если это кажется неуместным. И он всегда мне так пишет. Хотя ты знаешь, как он обычно занят. Да, меня поначалу это удивляло, потом раздражало. Но теперь я понимаю, что это самое дорогое, что у нас есть. А самое дорогое надо лелеять каждый день, каждый час, каждую минуту. Как будто это капризный цветок, который надо подкармливать только подходящим удобрением и поливать строго определенным количеством воды; и надо говорить те слова, которые он хочет услышать именно сейчас. А иначе цветок завянет и умрет. Так и с любовью между людьми.
– Понятно, мам… – выдохнула дочь.
Страхи
В секте очень много говорилось про страхи. На лечении перед слоением вопрос о страхах был таким же дежурным, как и вопрос о голосах и галлюцинациях. Это мне было понятнее, чем про голоса и галлюцинации. Каждый раз я силилась вспомнить, чего же боюсь.
Хотя сейчас, имея дело с детьми и наблюдая за ними, я задумываюсь: а способны ли они отслеживать, анализировать да еще и описывать свои страхи? Разумеется, нет. Чего ребенок может бояться? Если он психически здоров, у него, конечно, есть базовые страхи.
Я, например, помню, что ребенком больше всего боялась темноты. И когда на лечении мне задавали вопрос о страхах, я могла бодро ответить: «Да! Страхов много», – вспоминая, как я шла одна в полной темноте по улице, и мне казалось, будто за мной гонятся чудовища, которых я, в свою очередь, принимала за голоса и галлюцинации. Поэтому на следующий вопрос (о том, на сколько баллов тянут мои страхи) я радостно отвечала «на 10», а голоса и галлюцинации – «на 8». Таким образом, моя личная картинка о том, что я больная и сумасшедшая и как мне повезло, что меня теперь вылечат, в моем детском уме оказывалась завершенной. Все становилось на свои места, казалось логичным и не вызывало никаких вопросов.
Я также знала, что когда «признаешься» в том, что тебя беспокоят страхи, тем более на 10 баллов, взрослые многозначительно скажут: «Это темя!» – и будут лить хлорэтил не только на ягодицы, но и на верхнюю часть пальцев ног. Там, по мнению автора «гениального» метода, находились точки, связанные с теменным отделом человеческого мозга, отвечающим за страхи.
В другом моем страхе я, конечно, тогда не могла признаться: я боялась, что навсегда лишусь родителей и дома. Впрочем, со временем я поняла, что это уже не просто страх, а реальность. Но это вряд ли было для меня трагедией – ведь мне активно подсовывали новый смысл и опору: служение коллективу и стремление к коммунизму. С годами я это приняла. Дети – гибкие существа.
Если мысли о слухах и галлюцинациях после ухода из коллектива меня покинули вовсе – просто потому, что у меня их никогда не было и в помине, – то мысли о страхах, о том, что они у меня есть и это ненормально, тревожили меня много лет. Это была довольно изнурительная и постоянная внутренняя работа над собой. Как только я замечала, что чего-то боюсь, я тут же решала, что именно это и должна сделать – чтобы преодолеть свой страх. Я мечтала о войне или на худой конец об армии.
С войной не сложилось. Про российскую армию я слышала, что женщин там, мягко говоря, не уважают и попросту насилуют. В очередной раз пожалев, что родилась женщиной, к своим шестнадцати годам я оказалась в альтернативной армии. Это был поисковый отряд, занимавшийся поиском и перезахоронением человеческих останков, а также поиском и реставрацией военной техники времен Великой Отечественной войны. Я была там единственной девушкой. (Правда, риск, которому мы себя подвергали, вполне сопоставим с той смертельной опасностью, которую таил наш коллектив.) В нашем отряде были подростки, сбежавшие из дома от родителей; были взрослые, такие же непутевые и не знавшие, куда приткнуть себя в жизни. Мы бродили с миноискателями по полям без каких-либо знаний; не соблюдая мер предосторожности, изучали растяжки и немецкие «лягушки», голыми руками раскапывали спонтанные захоронения, где кое-где сохранялся трупный яд. У нас была списанная из российской армии военная техника и амуниция, мы рассекали по СНГ на военном КрАЗе с кунгом и в поисках упавших во время войны самолетов или завязших танков заезжали в такую глухомань, откуда выбраться живыми порой было практически невозможно. Но мы справлялись, нам везло. Конечно, у нас был командир, человек-мотор, организатор, который нес за все это ответственность, выбивал технику и разрешения, решал все административные вопросы. Звали его Сергей Цветков. Его потом убили, потому что чиновники не хотели отдавать нашему отряду один из танков, который мы нашли и своими силами извлекли из болота; они предпочли избавиться от того, кто все это организовал.
