В частности, Сурков был особенно обеспокоен вопросами территориальной целостности России и возможностью «цветной» революции на ее территории. Он заметил, что ЕС, Финляндия и Эстония «заметно активизировались» по поводу финно-угорских народов: «Регионы, где эти народы являются титульными, обладают стратегическим запасом нашей нефти. Я – не сторонник теории заговоров. Но это очевидно спланированная система мероприятий»
[447]. Ремарка по поводу веры в теории заговора, конечно, характерна для человека, понимающего все риски обращения к конспирологии. Однако то, что он указал на запасы нефти как на причину для вторжения, тоже неудивительно. Нефтяной бум начала 2000-х, подаривший путинской России кратковременное финансовое процветание, вместе с тем заставил задуматься о финансовой безопасности государства. Многие в политических элитах все еще помнили падение нефтяных цен в период перестройки и чем это закончилось для СССР. Учитывая, что колебания цен на нефть на международных рынках трудно поддаются анализу, многие постсоветские публичные интеллектуалы воспринимали нефтяные запасы России как главную цель внешнего заговора
[448]. Таким образом, своей ремаркой Сурков обозначил один из основных страхов российского истеблишмента.
Весь дальнейший текст «тайного послания» сводился к объяснению, почему российским бизнес- и бюрократическим элитам необходимо становиться «национальными». «К сожалению, огромная доля нашей бюрократии исходит из этих принципов, не чувствуя и не понимая процессов, которые происходят. Это проблема образования и отсталой политической культуры. На этом рухнул Советский Союз. На этом может рухнуть и Россия. Но если Советский Союз грохнулся величественно, это была катастрофа, достойная кино, то мы сгнием потихоньку, и на этом все закончится»
[449].
Важно подчеркнуть, что сурковская речь была произнесена всего через несколько недель после путинской ремарки о Советском Союзе, что ярко демонстрирует формирование политической стратегии, рассматривающей коллапс СССР в качестве центрального элемента политической идеологии, в которой он воспринимается как возможный сценарий для России. По всей видимости, к середине «нулевых» Кремль осознал потенциал, кроющийся в мифологии крушения Советского Союза, и решил использовать ее для мобилизации различных групп населения. Отсутствие общественного консенсуса по поводу событий 1991 г. и крах «демократической» легенды об августовской революции открыли еще больше возможностей для превращения дебатов о сущности российской нации в инструмент внутренней политики, отделяющий «настоящих патриотов» от внутренних и внешних «врагов нации».
Более того, заслуга Суркова заключается и в том, что он сумел перевести образ Запада из категории «врага» России в категорию «бизнес-конкурента», соперника на глобальных политических и экономических рынках. В интервью немецкому журналу Der Spiegel в 2005 г. Сурков заявил: «У людей появилось новое чувство трезвости. Дни романтики окончены. У нас уже нет ощущения, что мы окружены врагами, скорее, мы окружены соперниками»
[450]. В истории русского антизападничества это одна из наиболее серьезных идеологических подвижек, открывшая простор для любых популистских заявлений и критики политики европейских государств и США по отношению к России. Крайне важно заметить, что идея Суркова прозвучала в интервью ведущему европейскому изданию, что должно было стать знаком европейским элитам: российские верхи готовы к сотрудничеству на взаимовыгодных условиях и не рассматривают их как врагов. Внутри России тон Суркова был куда более конспирологичен: «Быть самостоятельной нацией для начала просто выгодно. Если мы не будем управлять собой сами, а передоверим это все, так сказать, транснациональным компаниям, мощным неправительственным благотворительным организациям, которые спят и видят, как бы нас похитрее благотворить и подороже облагодетельствовать, делать им больше нечего… Мне кажется, что в такой ситуации нам будут оставлять на жизнь столько, сколько считают нужным они, а не столько, сколько бы хотели оставить у себя мы. Один известный политолог удачно сказал, что из нас хотели бы сделать службу безопасности по охране их трубопровода, проходящего по нашей территории. Думаю, в целом, это так. Это не значит, что они враги. Нет, они конкуренты. Вот тут, я вижу, бизнесмены есть, они знают, что это такое. Ничего личного. Просто разденут до последних ботинок, политкорректно, при всем уважении. Это нормально. Мы должны к этому спокойно относиться и не обижаться ни на кого. Надо просто самим быть конкурентоспособными»
[451].
Сравнение России и Европы в текстах Суркова о суверенной демократии помогает глубже понять прагматичность отношений новой российской элиты со своим традиционным «другим»: «Повторимся, западнее России разные люди: и намеренные подчинить ее, и полагающиеся на взаимовыгодное партнерство. Первым наша демократия способна предъявить решимость в отстаивании суверенитета, вторым – открытость и гибкость, продуктивность кооперации… Не выпасть из Европы, держаться Запада – существенный элемент конструирования России»
[452].
Для русской культуры заговора этот поворот также открыл новую страницу: отныне размышлять о «коварных планах Запада» стало общим местом. При этом не нужно было ссылаться на источники, заботиться о достоверности – достаточно было рассуждать о «русофобии» с точки зрения конкуренции между государствами и правительствами, произвольно подбирая факты из глобальной истории и политики, чтобы демонизировать иностранных «соперников» в конкретных политических условиях. В этой парадигме Запад все равно представал как «другой», что помогало Кремлю выстроить структуру национальных границ и национальных интересов России, отталкиваясь от финансовых интересов элиты и общества.
