Однако дело Pussy Riot также показывает, насколько вторичен и инструментален образ церкви в формировании российской национальной идентичности. Патриарх Кирилл оказался задействован в политической кампании в поддержку Путина зимой 2011–2012 гг.: он советовал пастве не выходить на протестные акции
[532]. Будучи активно вовлечен во внутрироссийскую политику, он решил вновь подчеркнуть факт разделения нации на верующих, патриотичных и критически настроенных к Западу людей и прозападных критиков власти. Такое тесное сотрудничество РПЦ и Кремля далеко не новость
[533]. Однако было и еще кое-что, что подтолкнуло РПЦ к тому, чтобы принять активное участие в предвыборной кампании, – это череда коррупционных скандалов вокруг собственности патриарха
[534]. И в этом случае патриарх и РПЦ предпочли во всем обвинить Запад, представив скандалы как «информационные атаки»
[535]. В то же время для Кремля призыв к населению с лозунгами защиты церкви оказался очень действенным способом общественной мобилизации, а также возможностью увести на второй и третий план коррупционные скандалы вокруг патриарха и обсуждение прошедших выборов. Любая критика РПЦ или связей Кремля с религиозными лидерами однозначно интерпретировалась как часть информационной войны против всего государства, в котором церковь выступает ключевым элементом национальной идентичности.
Однако, как только острота конфликта вокруг РПЦ снизилась, а в повестке дня появился мощный международный конфликт, не в лучшем виде показывающий действия российских властей, роль церкви как базиса для формирования национальной идентичности сошла на нет. Политическая токсичность Pussy Riot стала главной темой для Кремля, бросившего все силы на то, чтобы представить участниц группы предательницами, работающими в ущерб интересам родины. Таким образом, Кремлю удалось связать действия Pussy Riot и политической оппозиции в целом, очернив и тех и других и изобразив их пособниками врага.
В любом случае искусственно созданное «большинство православных людей», представленное во время кампании как ядро русской нации, оказалось лишь одним из инструментов публичной мобилизации в руках политического истеблишмента. Основанный на конспирологической риторике информационной войны с Западом, дискурс национального строительства вновь оказался только ширмой, скрывающей одноразовые тактические действия властей, предпринятые для упрочения собственной легитимности.
Заключение
В постсоветский период каждая кремлевская администрация предпринимала попытку создать фундамент для формирования национальной идеологии. Несмотря на многочисленность этих попыток, они всегда оказывались неуспешными и часто по одной причине – дискуссия о формировании нации шла с позиций политической актуальности той или иной идеи для правящего класса. Известная размытость понятий и рамок того, что такое «российская нация», не единожды помогала Кремлю выигрывать трудные политические битвы. В этом плане попытка Суркова сформулировать идею о российской нации как «суверенной демократии» – включая элементы гражданской нации и имперского наследия – интересна по форме, но предсказуема по содержанию. В итоге, когда Владимир Путин вернулся в Кремль в 2012 г., а пост Суркова в президентской администрации занял Вячеслав Володин, концепт «суверенной демократии» пропал из активного словаря российских политиков. А вскоре и сам Сурков ушел в тень
[536].
Концепция «суверенной демократии» была, прежде всего, попыткой снизить политические риски правящего класса во время турбулентного периода трансфера 2007–2008 гг. Единственным, но крайне важным новшеством в идее Суркова был пересмотр базисных идей российского антизападничества: Запад является не врагом, а крайне опасным соперником, с которым Россия ведет глобальную борьбу за политические и экономические рынки. Благодаря языку экономической конкуренции идеи о заговоре «западных партнеров» против России постепенно превратились в мейнстрим российской политики. И именно эта трансформация помогла Кремлю сконструировать национальную идеологию, способную мобилизовать россиян на защиту их «суверенной нации» от «информационных атак» изнутри и снаружи.
Наличие четкого внешнего врага в лице США, которые, в свою очередь, контролируют разношерстную внутреннюю оппозицию, помогло провести границы национальной идентичности, эффективно выявив «своих» и «чужих» через отношение к США и к катастрофе 1991 г. Таким образом, обсуждение того, что такое российская нация, неизбежно превращалось в способ определения степени лояльности отдельных людей или политических партий и движений правящему режиму: любая критика властей воспринималась Кремлем и связанными с ним активистами, политиками и интеллектуалами как попытка подорвать его легитимность. «Лояльный» не может быть критичным – так считали и «Наши» в конце «нулевых», и, десятью годами позже, генерал Росгвардии Золотов, уверенный в том, что за критикой власти «торчат уши» геополитических противников
[537]. Как результат по мере развития путинского режима политическая поляризация в российском обществе только усиливалась: «или с нами, или против нас». В то же время дискурс о нации приобретал все более инструментальный характер и был нацелен на усиление легитимности действий властей.
Вся история вокруг Pussy Riot – пример того, насколько эффективной может быть общественная мобилизация с помощью массового медийного продвижения теорий заговора. Популистское разделение на «православное большинство» и «либеральное», «атеистическое» меньшинство помогло очернить как саму панк-группу, так и более широкую оппозицию Кремлю, за несколько месяцев до этого вышедшую на улицы с требованием честных выборов. Вызванные неожиданным всплеском общественной активности контрреформы, начавшиеся в 2012 г., вылились в долгосрочный тренд: абстрактные «традиционные ценности» стали маркером «своих» внутри российского общества, тогда как любое политическое, моральное или сексуальное отличие – признаком чуждости и «промытых мозгов». Именно кампания против Pussy Riot стала важным триггером консервативного поворота в российской политике и источником легитимности для конспирологических интерпретаций политической действительности. Она явилась кульминацией совместной работы лояльных Кремлю политиков, медиа и силовых органов по созданию ощущения надвигающейся опасности, угрозы национальному единству. Однако превращение теорий заговора в почти повседневный элемент политики произошло раньше, за десятилетие до этого.
