Эта убежденность в наличии у любого политика по обе стороны кремлевской стены «плана» и тайной повестки только укрепляет ключевой принцип российской культуры заговора: полное отсутствие субъектности у политических деятелей. Никто из них не действует самостоятельно, за каждым стоят люди, обладающие еще большим могуществом. Даже Путин – несомненный центр власти внутри России, по мнению некоторых, контролируется не только «мировой закулисой»
[865], но и ельцинской «семьей» и либералами из 1990-х
[866].
Несмотря на абсурдность этих теорий, в них скрывается мощный мобилизационный потенциал, способный в критический момент вывести людей на улицы. Оппозиционные политики, и левые, и правые, пусть и не так активно, как Кремль, но апеллируют к популистской риторике. Пожалуй, один из самых ярких примеров последнего времени – движение Вячеслава Мальцева «Артподготовка». Его политическая повестка целиком и полностью состояла из популистских требований избавиться от коррумпированных элит, плетущих «антинародный» заговор
[867]. Скорость, с которой ФСБ уничтожила организацию, впечатляет. Тем не менее очевидно, что ухудшающаяся социально-экономическая обстановка и отсутствие желания что-то менять в устройстве страны сформируют новых оппозиционных лидеров, чьи идеи и манифесты будут основываться в том числе на богатой отечественной культуре заговора.
Заключение
В 2012 г. Владимир Якунин, на тот момент руководитель государственной компании «Российские железные дороги», член ближнего круга Путина и декан факультета политологии Московского государственного университета, прочитал лекцию под названием «Новый мировой класс и вызовы человечества»
[868]. В начале лекции Якунин поведал о том, что в Нью-Йорке в небоскребе Эмпайр-стейт-билдинг на самом верхнем этаже проходят встречи людей, управляющих глобальной политикой и финансами. Якунин признался, что побывал на одной из таких встреч и видел, как эти люди принимают решения и отдают приказания крупнейшим мировым банкам и инвестиционным компаниям. Посыл якунинской лекции, прочитанной студентам МГУ, был следующим: чтобы выжить, Россия должна изолировать себя и опираться лишь на свои силы и ресурсы, и прежде всего – на природные богатства. Нельзя сказать, что высказывания Якунина произвели сенсацию. Их почти никто не заметил. Важно другое: на втором десятке существования политического режима под руководством Владимира Путина использование конспирологической риторики заметным представителем финансово-политической элиты стало чем-то обыденным. Удивительно, что влиятельный человек, бизнесмен, дипломат, политик, вхожий в самые высокие кабинеты российской власти, вероятно, искренне полагал, что миром правят из другого высокого кабинета в центре Нью-Йорка. И не скрывал этого, и даже, возможно, хотел бы найти способ вести диалог с этим высоким кабинетом.
После 1991 г. российская культура заговора проделала удивительную эволюцию. Она заимствовала из официальной и неофициальной конспирологической культуры элементы антизападных и антисемитских концепций и одновременно стараниями многочисленных публичных интеллектуалов успешно перенесла американские и европейские идеи о мировом заговоре на отечественную почву. Менее чем через 30 лет после крушения железного занавеса россияне, европейцы и американцы, полвека до этого воспринимавшие друг друга как военных и геополитических противников, вернулись к тому же.
Глобальная политическая и экономическая интеграция поставила под вопрос существование национальных государств и, соответственно, вызвала среди наиболее консервативных сообществ страх потери идентичности. В то же время финансовый кризис 2008 г., последствия которого ощущаются по всему миру до сих пор, оказался для мировой культуры заговора триггером – после него стало возможным верить в самые странные идеи о том, на что способны элиты. То, как американское правительство спасало свои банки, и тот факт, что за крупнейший кризис не ответил ни один крупный финансовый игрок, сделало антиэлитный популизм, замешанный на теориях заговора, одним из главных способов протеста против политического статус-кво
[869]. А за этим последовали «Брекзит», выборы Трампа, популистские эскапады восточноевропейских лидеров, ставящих под вопрос целостность Евросоюза и тот путь, что проделало это политическое образование после крушения Берлинской стены…
В этом контексте Россия вновь стоит особняком. Теории заговора стали важным инструментом постижения бурной окружающей действительности в нелегкие годы постсоциалистического транзита. Энтузиазм от грандиозных перемен, принесенных перестройкой, вскоре сменился разочарованием и травмой от утраты государства, рухнувшего буквально в одну ночь в декабре 1991 г. Выгодоприобретателями постсоветского транзита также стали немногие, к тому же олигархи и политики, сформировавшие новую элиту государства, не заботились о том, насколько легитимно этот процесс выглядел со стороны. Отсутствие у правящей элиты времени, а возможно и желания, сформулировать фундаментальные основы новой российской идентичности заставило миллионы россиян, с одной стороны, сожалеть об утраченной советской империи, с другой – пытаться объяснить развал СССР и становление нового политического режима. Как показано в книге, для разных групп россиян это объяснение выглядело и выглядит по-разному.
В «нулевые» отсутствие консенсуса по поводу того, что произошло с СССР в 1991 г., помогло правящему политическому классу превратить ностальгию по советской империи в идеологический базис для поддержки режима. А теории заговора о том, что СССР рухнул стараниями геополитического противника – США, – стали инструментом политической мобилизации. Используя отношение к СССР как маркер политической лояльности, Кремль сумел разделить российское общество на «своих» и «чужих», т. е. тех, кто позитивно отнесся к «величайшей геополитической катастрофе ХХ века». Все, кто входил в эту группу, были риторически исключены из сообщества «настоящих патриотов России», травмированных гибелью советской империи. Напротив, наиболее активно скорбящие об утраченной стране россияне стали ядром различных пропутинских движений, активизировавшихся во время парламентских и президентских выборов, а также в период украинского кризиса. Деление общества на «своих» и «чужих», произведенное через речи политических деятелей, медиакампании и тексты публичных интеллектуалов, фактически стало одной из форм государственной политики и нередко воплощалось в действующие законы (как можно видеть на примере законов об НКО). Наблюдая, как государство с каждым годом все дальше продвигает идею об «иностранных агентах», теперь уже касающуюся и отдельных пользователей социальных сетей, которые публикуют материалы «нежелательных СМИ», понимаешь, что конспирологический дискурс окончательно стал «дубинкой» в руках властей, обращенной против несогласных
[870].
