И тот, кто ехал по земле, подавал знак уставшим юрюкам, они опускали на землю тяжелые белые носилки, покрытые белым ковром и драгоценными жемчужными шалями, и на несколько дней наступал отдых для живых и для мертвого.
Баязид сопровождал в Стамбул тело умершего Джихангира.
Султан велел отвезти. Баязид решил нести на руках. Больше уважения покойнику и медленнее продвижение к месту вечного упокоения брата. В столице их мать, она ждет своих сыновей живыми, потому к матери с мертвым надо идти как можно медленнее. Если можно было бы не дойти туда никогда, Баязид охотно согласился бы и на это. Несли белые носилки с телом Джихангира тяжко и медленно, часто сменяя людей, призывая их из поселений, попадающихся на их пути, из стоянок юрюков, зовя на помощь даже из купеческих караванов, ибо умер сын великого султана Сулеймана.
Дни, недели, месяцы. Медленное продвижение, продолжительные остановки, отдых для людей и коней, охота в горах, опасные вылазки на медведей и пантер, зверские погони за оленями и газелями. В такие дни Баязид забывал о теле Джихангира, оставленном где-то в хане или в караван-сарае, углублялся с сопровождающими его людьми в дикие горы или в раздольные равнины дальше и дальше, только конская грива мелькала перед глазами, настороженные конские уши да стук копыт – топ-топ-топ – дальше, дальше, пыль дорог, холод и зной, ветер и дождь, конский пот и пот людской, крепкий запах молодых немытых тел, истома от свежей крови убитых зверей, наслаждение от убийства, смакование смерти животных, ибо ты сам оставался бессмертным, пока владел жизнью и смертью этих дорог.
Погружался в клокочущее море анатолийских племен кочевников – юрюков, удивляясь их многочисленности и многоликости, от которых рябило в глазах. Калач, канглы, кайи, баят, алкаевли, языр, дудурга, афшар, кызык, бейдили, каргын, байиндыр, печенег, чавундур, бюгдюз, канык, еще дальше – тава, чапни, салор, караевли – безземельные, бездомные люди, которым воспрещалось останавливаться дольше, чем на три дня, занимать ущелья и горные проходы, ездить верхом, опоясываться мечом, иметь огнестрельное оружие. Их преследовали, заставляли работать в рудниках, на сооружении святынь Стамбула и Эдирне, на строительстве и ремонте укреплений. Юрюк всегда считался даровой рабочей силой, его даже не кормили, потому что он должен был брать собственные харчи на полгода, лишь иногда выделяли им по две лепешки на день. Непокорных убивали, великий муфтий давал фетвы, которые разрешали убивать юрюков так же, как и неверных, это считалось богоугодным делом на этом и на том свете. Вождей взбунтовавшихся племен ссылали на острова, где они умирали от тоски по свободным степям, верблюдам, лошадям, овцам.
Вечно голодные, юрюки охотно шли с султаном на покорение мира, ибо перед смертью хоть вдоволь наедались. Потом снова возвращались в свои каменные пустыни, иногда неся в кожаных хурджинах награбленное золото, чаще всего с пустыми руками, и снова перемеривали бесконечные дороги, глотали белую пыль, стоявшую над ними уже целое тысячелетие. Они вышли из белых пустынь, которых никогда не могли забыть, и смерть для них навсегда оставалась белой, как далекие пустыни их прошлого. Белая смерть на белых дорогах, словно эти печальные носилки с останками шахзаде Джихангира, которые с молчаливым почтением передавал один юрюкский оджак
[223] другому, одно племя иному.
Старинные овчарни, остатки каменных загонов, колючие заросли, корни испепеленных солнцем трав, растрескавшиеся камни – и над всем этим ветры, не затихающие здесь, наверное, с момента сотворения мира.
Для Баязида разбивали шатер, но шахзаде желал посмотреть на жилище юрюка и оседлого крестьянина.
Изнеженные почти до женственности, стамбульские сановники, сопровождавшие шахзаде, предупредительно исполняя все его прихоти, брезгливо останавливались перед грязными ворохами из самана, не отваживались даже заглянуть в отверстие, откуда бил острый запах животных или смердящий дым кизяка. Брызгали бальзамами, отворачивали носы, недовольно перешептывались. А Баязид не боялся ничего, погружался во тьму этого первобытного жилья, слушал гостеприимное обращение хозяина, речь которого, казалось, не имела ничего общего со стамбульской, сохраняла еще первобытную свою нетронутость и грубость, когда слова наталкиваются одно на другое, будто камни в горном потоке, не утратила еще своей жестокой медлительности, которая была так к лицу этим крепким, костлявым людям, неуклюжим, но надежным, как и их примитивный быт. Здесь не было ничего лишнего. Халупа из самана. Внизу – люди и козы, вверху – каморка для припасов. Два отверстия. Одно служит дверью, другое – окном. Очаг посередине, дым может выходить в любое отверстие, может оставаться внутри – так теплее. На земляном полу соломенный мат, у стены на деревянном топчане – шерстяные матрацы и ватные одеяла, неокрашенный деревянный сундук, несколько медных посудин, каменная кружка для воды – вот и все богатство. А что человеку нужно? Поддерживать огонь в очаге, иметь воду и ночлег, покой и убежище, о Аллах!
Кладбища рядом, они видны от каждой халупы, словно напоминание о неизбежности. Камни, поставленные в изголовьях и у ног покойников, стерлись от непогоды – или это свидетельство суеты сует, или равнодушие перед судьбой, или великое спокойствие жизни, которое выверяет и измеряет свою силу единственной мерой – смертью?
Печаль здесь начинается с момента рождения. Может, потому так много черного в одежде, и лишь красное, будто удары крови, пробивается сквозь сплошную черноту и цветет вечным цветом жизни и непокорности. Ритм жизни определяется здесь сменами времен года, погодой, стихиями, отсчет времени ведется от одного события до другого: лавина, разлив реки, гибель скота, укус змеи, нападение грабителей, и война, война, война.
На солнце здесь не смотрят, потому что оно ослепляет, печет, палит, зато любят луну и ее серебристое прохладное сияние, живут под нею, вздыхают, слагают песни, молятся. Как мало нужно человеку, чтобы жить, и как безгранично много надо для целой жизни! Живут тут под луной и ветром, среди овец, одиночества и нужды такой, перед которой бессильно человеческое воображение.
В своих беспорядочных странствиях и суете Баязид наталкивался и на стойбища юрюков. Навстречу ему выезжали старейшины племен – их-тияры, кланялись, подносили чаши с верблюжьим молоком. У каждого племени были своя одежда, свой язык, даже чаши неодинаковые – то деревянные, то из драгоценного металла, то глиняные, то выдолбленные из камня. Удивительно, как могли османы объединить всех этих людей, все эти земли, обычаи и привычки? Баязид еще мог понять силу меча, которым завоевывают земли. Но что удерживает их, какая сила? Единство, о котором упорно говорит султан, а за ним повторяют имамы? Но разве можно единство смешивать с однообразием, на которое человеческая природа никогда не согласится? Если и было тут что-то в самом деле общее, так это убогость и нужда.
И жилища юрюков, кажется, схожи были именно их убогостью. Три столба, на них натянута редкая черная попона из козьей шерсти. Ткань касается пола только с двух сторон – с юга и с запада. С севера и востока вместо стен невысокая ограда из циновок, крыша поднята и оттянута длинными веревками, закрепленными поодаль за камни. Циновками устлан и пол, открытой осталась только полоска для очага. Глиняные кувшины для воды, медный таганок, у входа попоны, сбруя для ослов или верблюдов, за шатром кучка сухого верблюжьего кизяка для топлива.
