Баязид обернулся к ихтиярам и сказал, чтобы развязали гарам-заде. Те ответили, что развязать, конечно, можно, почему бы и не развязать, если велит сам шахзаде, да благословит Аллах его доброе сердце, и пусть глаза его никогда не видят людской неволи и людских страданий: разве же не к каждому придут после смерти черные ангелы Мункир и Накир и не каждого станут истязать, допытываясь о грехах? Да и для них самих один вид человека, лишенного возможности и способности свободно передвигаться, человека, так тяжко угнетенного и обездоленного, – разве не тягчайшее наказание? Для их глаз это такая же мука, как увидеть тот день, когда небо расколется и станет желтым, как кожа, и когда горы сдвинутся и станут как шерсть, а потом развеются и станут миражом. Но ведь они хорошо знают, какие поступки следует считать дозволенными человеку, то есть халал, а какие запрещенными – харам – или и вовсе негодными – макрух. Этот человек хотел поднять племена против его величества султана, пусть Аллах дарует ему многолетие и благополучие. И когда же? Когда могучий падишах со своим непобедимым войском стоит рядом и его карающая рука нависает над всеми сыновьями дорог и странствий, пусть никогда не укорачивается эта рука, и пусть защитит нас от страха. Вот почему этот человек пребывает в состоянии законном, развязать же его будет беззаконием.
– Хорошо, – сказал Баязид, терпеливо выслушав хитрых мудрецов, – я куплю его у вас. Вы заплатили за него кошелек серебра, я даю вам кошелек золота.
Старики оживились. Ведь сказано: «И что дает тебе знать, что такое крутизна? Отпустить раба или накормить в день голода сироту из родственников или бедняка оскудевшего».
Баязид взял у своего хазнедара кожаный кисет с золотом, бросил ихтиярам. Кисет исчез где-то в таинственных складках широких грязных халатов, но никто не кинулся развязывать гарам-заде.
Баязид уже не рад был этому приключению. Где-то далеко отсюда, в караван-сарае у дороги, лежит мертвый Джихангир, которого теперь ничто уже не интересует, а его, Баязида, любопытство загнало так далеко, что не знал теперь, как и выпутаться
[225]. Хитрые юрюки словно бы нарочно подложили ему на пути этого искусного мошенника, выдающего себя за шахзаде Мустафу, они хорошо знают, что султанский сын не оставит этого гарам-заде здесь, а заберет его с собой или же велит немедленно убить. Вообще говоря, последнее было бы наилучшим выходом для всех, кроме самого гарам-заде. Но Баязид не чувствовал в себе такой жестокой решительности, к тому же стояли рядом две смерти его братьев – не достаточно ли? Оставить гарам-заде в руках юрюков тоже не мог. Счастье, что они показали этого Лжемустафу ему, а не отвезли тайком янычарам. Вот тогда была бы настоящая беда.
– Ну, – начал раздражаться Баязид, – почему же никто до сих пор не развязал этого человека?
Ихтияры караевли объяснили, что они передают его достойному шах-заде в таком виде и состоянии, в каком приобрели у племени тава, то есть связанным, а уж дело его высочества султанского сына – велеть развязать гарам-заде или забрать так.
Баязид велел своим огланам освободить гарам-заде от пут и, когда тот встал пред ним, сказал:
– Тебе дадут другую одежду. Простого оглана. И поедешь со мной.
– В Стамбул? – спросил тот.
– Там будет видно. И забудь о том имени, которым имел наглость назваться.
– А если я в самом деле Мустафа? Сколько раз ты видел меня в Стамбуле и никогда не сомневался в моей подлинности, почему же теперь не веришь?
– Кто ты? – уже тревожась, тихо спросил его Баязид. – Я должен был убить тебя еще там, в овечьем загоне.
– Но ты развязал меня и сделал доброе дело. А если я и в самом деле шахзаде Мустафа…
– Кто ты? – снова переспросил Баязид. – Мустафа убит. Я сам видел его тело.
– А если убили не того Мустафу? Кто может знать, где настоящий, а где ненастоящий?
– К султану пришел настоящий. Должен был прийти. Человек засмеялся. Голос, смех – все как у Мустафы.
– Ты говоришь «должен был прийти». А если на этот раз случилось иначе? Никто не знает, что даже в свой гарем Мустафа ходил не всегда сам, посылая часто своего двойника, может, потому и родился у него только один сын.
Баязид обрадовался. Наконец произнесено это слово: двойник!
– Так ты был двойником Мустафы?
– Кто это может знать? А может, убитый был моим двойником?
Но Баязид уже не отступался:
– Каково твое настоящее имя?
– Мустафа.
– А до этого?
– До этого – не знаю. Забыл.
– Вспомни. Если хочешь жить, вспомни.
– Димитр.
– Ты христианин?
– Такой же правоверный, как и ты.
– Родился христианином? Где родился?
– Это было давно.
– Не так уж и давно, чтоб забыть. Где?
– Под Серезом.
– Грек?
– Болгарин. Назван именем святого Димитра из Солуня.
– Кто тебя нашел?
– Взяли в девширме.
– А дальше?
– В Бейоглу среди аджемов увидел меня кизляр-ага.
– Ибрагим?
– Нет, черный. Привел к валиде. Показал ей. Тогда ночью отвезли меня в Эски-серай, отдали Махидевран.
– Рос с Мустафой? Все последние тридцать лет?
– Да.
– Всему обучался вместе с ним?
– Было время. Часто шутили мы с ним. Вместо него появлялся я. Обманывали всех. Тебя, шахзаде, тоже несколько раз обманули. Мустафа не решался обманывать лишь султана.
– Смерть тоже не обманул.
– Никто этого не знает. Даже я не знаю, кого убили на самом деле: меня или Мустафу? А кто еще может сказать на этом свете?
– Не серди меня, ибо я напомню, что давно должен был бы тебя убить.
– А я хочу тебя разозлить, чтобы узнать о твоих намерениях в отношении меня. Только во зле мы правдивы, а не в добре. Убедился еще раз в этом с юрюками. Хотел поднять их против султана – мне не поверили. Да и видно по всему, Мустафа им не нужен. Голодранцы верят только голодранцам.
– Должен бы знать, кому ты нужен, – осторожно намекнул Баязид.
– Янычарам? Боюсь их. Они одинаково легко любят и убивают. Но для юрюков я чужой. Показали мне это довольно искренне и откровенно.
– Для кого же мог бы стать своим?
