Воля к жизни. Десять лет назад султан велел старому тезкиристу
[230] Ля-тифи собрать для него все самое лучшее из османской поэзии за все века.
Лятифи на несколько месяцев засел в старом книгохранилище султана Баязида, перелистывал рукописи, шелестел бумагой, скрипел каламом, брызгал чернилами сам, покрикивал на подчиненных – язиджи, выделенных ему для переписывания. Неутешная в материнском горе после смерти Мехмеда, Роксолана металась тогда, не находя себе места от печали, никто никогда не знал, чего пожелает султанша, куда захочет пойти или поехать, – так оказалась она в книгохранилище Баязида, не дав ни времени, ни возможности напуганному Лятифи скрыться с глаз.
Рассыпая рукописи, кутаясь в своей широкий темный халат, старик склонил негнущееся костлявое тело в низком поклоне, пытался незаметно протиснуться к выходу, выскользнуть из помещения, чтобы не накликать на себя высокого гнева, но Роксолана указала ему рукой на его место, сама подошла к старику, ласково поздоровалась, спросила, как продвигается его работа.
– Я знаю, что его величество султан поручил вам составить тезкире османских поэтов «Мешахир-уш-шуара», – сказала она, – и меня тоже интересует ваша благословенная работа.
Лятифи прислонил палец к своему глазу – жест, который должен был означать: «Ваше желание для меня дороже моего глаза». Затем стал перечислять поэтов, которых уже внес в свою тезкире: Руми, султан Велед, Юнус Эмре, Сулейман Челебия, автор божественного «Мевлюда»…
– Но я, ничтожный раб Всевышнего, столкнулся с некоторыми трудностями, ваше величество, пусть дарит Аллах вам счастливые и долгие дни.
Роксолана улыбнулась.
– Я думала, трудности бывают только у поэтов, когда они слагают свои песни, – сказала она.
– Моя султанша, – поклонился Лятифи, – над поэтами только Бог, а надо мной великий султан, да продлятся его дни, и да разольется его могущество на все четыре стороны света. Султан обеспокоен высокими государственными делами и законами, так смею ли я тревожить его своими мелкими заботами?
Она хотела сказать: «Можешь спросить у меня, я передам султану», – но чисто женское любопытство толкнуло ее поговорить с этим старым мудрецом поподробнее. Велев принести сладости и напитки, Роксолана заставила Лятифи сесть на подушки напротив себя, внимательно просмотрела уже переписанные главы тезкире, потом ласково спросила:
– Так в чем же ваши трудности, почтенный и премудрый Лятифи?
– Ваше величество, – всполошился старик, – смею ли я?
– Когда султанша спрашивает, надо отвечать, – игриво погрозила она ему пальчиком.
Лятифи вздохнул.
– Когда я принимался за это дело, все казалось таким простым. Теперь сомнения раздирают мою старческую душу, разум помутился, растерянность воцарилась в сердце, от первого и до последнего намаза, беседуя с Аллахом, каждый раз допытываюсь, кого включать в мою тезкире, кого вписывать для светлейших глаз великого султана, кого выбирать, допытываюсь и не нахожу ответа.
Роксолана вовсе не удивилась.
– Кого включать? Разве не ясно? Всех великих!
[301]
– Моя султанша, – молитвенно сложил худые свои ладони Лятифи, – а кто великий?
– Тот, кто славный.
Тогда старый тезкирист и назвал имя Насими.
– Кто это? – спросила Роксолана. – Я никогда не слышала его имени.
– Я учинил грех, потревожил ваш царственный слух этим именем. Этот человек был богоотступником.
– Тогда зачем же…
– Но и великим поэтом, – торопливо добавил Лятифи.
– В чем же его богоотступничество?
– Он ставил человека превыше всего.
– А в чем его величие?
– В том, что возвеличивал человека в прекрасных стихах. У него есть такие стихи:
Вершится в мире все по божьей воле,
Хоть бог один и нету бога боле,
Но человек не менее, чем бог,
Источник хлеба он, добытчик соли.
Бог – человечий сын, и человек велик.
Все создал человек и многое постиг.
Все в мире – человек, он – свет и мирозданье,
И солнце в небесах есть человечий лик
[231].
И еще много подобных стихов.
– Почему я нигде не встречала их? – спросила Роксолана.
– Они не проникают во дворцы, хотя вся вселенная наполнена их музыкой.
– Кто-нибудь их записывал?
– Да, ваше величество. При султане Баязиде Ахмед Харави почерком талик переписал весь диван Насими. Я нашел рукопись в этом книгохранилище.
– Почему же никогда не давали мне читать этих стихов? Мне казалось, что я перечитала всех поэтов.
– Моя султанша, вам давали только рукописи, завернутые в шелк, то есть самые ценные. Диван Насими хранился незавернутым, как все малоценное.
– Но ведь вы утверждаете, что он великий поэт?
– Моя султанша, вы можете убедиться в этом, если разрешите вашему рабу Лятифи прочесть хотя бы одно стихотворение Насими от начала до конца.
– Читайте, – велела она.
Старик начал читать такое, от чего вздрогнула душа Роксоланы. Никогда не слышала она таких стихов и даже в мыслях не имела, что человек может написать нечто подобное:
В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь.
Я суть, и не имею места, и в бытие я не вмещусь.
Все то, что было, есть и будет, все воплощается во мне.
Не спрашивай! Иди за мною – я в объясненье не вмещусь.
Вселенная – мой предвозвестник, мое начало – жизнь твоя.
Узнай меня по этим знакам, но я и в знаки не вмещусь.
Я самый тайный клад всех кладов, я очевидность всех миров.
Я, драгоценностей источник, в моря и недра не вмещусь.
Хоть я велик и необъятен, но я Адам, я человек,
Я сотворение вселенной, но в сотворенье не вмещусь.
Все времена и все века – я. Душа и мир – все это я,
Но разве никому не страшно, что в них я тоже не вмещусь?
Я небосклон, я все планеты, и Ангел Откровенья я.
Держи язык свой за зубами, и в твой язык я не вмещусь.
Я атом всех вещей, я солнце, я шесть сторон твоей земли,
Скорей смотри на ясный лик мой: я в эту ясность не вмещусь.
Я сразу сущность и характер, я сахар с розой пополам,
Я сам решенье с оправданьем, в молчащий рот я не вмещусь.
Я дерево в огне, я камень, взобравшийся на небеса.
Ты пламенем моим любуйся, я в это пламя не вмещусь.
Я сладкий сон, луна и солнце. Дыханье, душу я даю:
Но даже в душу и дыханье весь целиком я не вмещусь.
Старик – я в то же время молод, я лук с тугою тетивой,
Я власть, я вечное богатство, но сам в века я не вмещусь.
Хотя сегодня Насими я, я хашимит и корейшит
[232],
Я меньше, чем моя же слава, но я и в славу не вмещусь
[233].
Лятифи задыхался, пока читал стихотворение. Роксолана подвинула ему чашу с щербетом.
