Теперь, одержимый первозданным ощущением своей неограниченной власти, должен был метаться между величием и безумством, отбросив свою любовь к этой женщине, забыв о чувствах, которые уже давно не подают голоса и не освещают ему темный путь, который надлежит пройти. Путь к жизни или к смерти?
Он никогда не давал жизни, а только смерть, привык делать это спокойно, равнодушно, ему казалось, что смертью он совершенствует жизнь, очищает ее и освобождает для высших целей, ибо лучше иметь своими подчиненными трупы, чем живых неверных. Теперь должен был выбирать между жизнью и смертью. Держал в руках меч и закон и не видел спасения. Меч и закон. Измена карается мечом. Отрубить голову и выставить ее перед Баб-и-Кулели, а тело спустить по каменному колодцу в Босфор, в ад. Потому что за попытку покушения на султана, лишить его жизни – только закон и меч. Сына он казнить не может, это сделает его брат, когда станет султаном и исполнит закон Фатиха. Но эту женщину, которая прожила как избранница судьбы, не имея на то никаких заслуг, он должен покарать, потому что она замахнулась на престол.
Когда из уст презренного предателя Ахмед-паши упало имя Хюррем, Сулейман не поверил, а потом обрадовался и поскорее дал знак своим дильсизам навеки заткнуть глотку этому ничтожному доносчику. А вдруг передумает и откажется от своих слов! И испортит султану радость от того, что наконец перед ним настоящий враг. Шах избегал стычек, скрываясь в своих горах. Папы умирали один за другим и только сотрясали воздух проклятиями, которые не долетали до султана. Император Карл, обессилев в противоборстве с падишахом, отдал Испанию сыну Филиппу, а императорскую корону – мелочному Фердинанду. Польский король трусливо ежился при одном имени Сулеймана. Царь московский Иван? Был слишком далеко. До конца жизни не дойдет сюда, даже если бы и захотел это сделать. Без врагов же человеку не жить, а могущественному властелину тем более. И наконец, у него был враг настоящий, преданный, такой близкий, что их не разделяло даже дыхание.
Его Хюррем, его хасеки – враг. Изменница. Покусилась на его жизнь. Хотела его смерти.
За смерть – только смерть. Она будет казнена вот здесь, на четырехугольном кожаном коврике, разостланном на роскошных султанских коврах. Виртуознейший палач империи срубит ей голову быстро, умело, без боли, тайна будет соблюдена, никто не будет видеть и знать, голову не выставят перед воротами Соук-чешме, тело предадут земле, не сожгут, не бросят стервятникам. Так восторжествуют закон и меч.
Спокойно, с холодным сердцем Сулейман обдумывал все, что должен сделать. Пользовался султанским правом и привилегией размышлять даже тогда, когда решение уже принято. Да, он ублаготворит закон и меч. А что же ему остается? Перебирать свои одинокие старческие сны, считать капельки крови, которые вытекают у него по ночам из носа, слушать крик совы где-то за окнами? И никогда не засверкает ему бессмертная улыбка Хюррем, не зазвенит ее единственный голос, не зазвенит, не прозвучит. Машалла!
[303] Ни меч, ни закон не заменят любви. И ничто не заменит. Кто сказал, что он должен казнить единственное дорогое существо на земле? Кто сказал, что она виновна? Может, это он сам виновен? Пока ты султан, должен жить. Пусть умирают другие. Умер сам – сравнялся со всеми. Умирать султаны не имеют права. К тому же он не верил в преступные намерения Хюррем. Мог позволить себе роскошь верить только в то, во что хотел верить. А особенно потому, что все здесь было таким зыбким и неопределенным. Покушение на его жизнь? Но как можно покушаться на жизнь мертвого? Ведь он лежал мертвым день, и два, и три. Слышали о сговоре Хюррем и его самого младшего сына? Кто же?
Если и мог кто об этом слышать, так только единственный Аллах, всемогущий, милостивый и милосердный. А сказано ведь в Книге книг: «О вы, которые уверовали! Поистине среди ваших жен и ваших детей есть враги вам, берегитесь же их! А если пропустите, и извините, и простите… то Аллах прощающ, милосерд!»
Вчера, молясь в Айя-Софии за свое воскрешение, султан еще не знал об измене Хюррем, поэтому не мог посоветоваться с великим муфтием Абу-суудом. А если бы посоветовался? Этот ученый потомок ассирийцев был упрям, как пять тысячелетий истории. Он чесал бы свою бороду и упорно ссылался бы на шариат. А шариат – это справедливость, не знающая ни милосердия, ни пощады. Для спокойствия в государстве предатели должны быть уничтожены – так твердит шариат. И муфтий будет повторять эти слова, ибо над ними Аллах. Но ведь Аллах и над султаном? А что говорит Аллах? «Мы не возлагаем на душу ничего, кроме возможного для нее». Для его души невозможно убить Хюррем. Что это даст? Спокойствие в государстве? Но ведь закон не обеспечивает спокойствия, так как он не способен к размышлениям. Муфтий, как и закон, захочет только позора султану. Казнить такую женщину – позор пожизненный. Ее знал весь мир. Короли и королевы, прославленные художники и ученые, послы и путешественники, воины и простой люд. Разве можно убить такую женщину? Перед нею должен склониться даже закон! Его, Сулеймана, назвали Кануни, то есть Законодателем – он упорно давал миру новые и новые законы, не предполагая, что может когда-нибудь стать их жертвой. Он добыл величие своими походами и своим разумом и знал, что первейший признак величия – покоряться закону, как покоряется ему простой смертный, хотя и знаешь, что закон не дает выбора. Но, как султан, он имел еще меч, а меч давал выбор. Он либо карает, либо покоится в ножнах. Кто помешает ему оставить свой меч в ножнах? Величие можно добыть и в любви. Недаром ведь прославленный итальянский художник сказал о нем: «У великого человека и любовь бывает великая, если его сердцем овладеет необычная женщина».
Он был несправедлив к своей Хюррем и жесток. На долгие годы оставлял ее в холодных стенах гарема. Равнодушно смотрел на смерть ее сыновей, утешая себя мыслью, что потомков для трона еще хватает. Не предотвращал ее старение, хотя и замечал, как изменялось ее лицо с течением лет. Там пожелтело, там пятнышко, там пересохшая кожа, там морщинка. Морщинку на лице любимой женщины не разгладит своими поцелуями даже миллион ангелов. Годы оставляли в ней жестокие свои следы, но он утешал себя тем, что Хюррем становится для него еще дороже, а тело – словно бы еще более желанным, в нем исчезли дикость и несовершенство, и было оно словно бы райский подарок. Говорил ли он ей об этом, умел ли сказать подобные слова в своей султанской закостенелости?
Все отдавал своим законам и своим воинам. А его законы и его воины жили только тем, что ждали войны, ждали смертей. Пыль на лицах его воинов, на их оружии, в их глазах, в их душах. Серая пыль смерти, которой он хотел засыпать весь мир.
И его Хюррем, единственное живое существо в этом царстве небытия, неужели и она должна отдать свою жизнь?
Пытался представить ее. Знает ли она о его колебании между ее жизнью и смертью? Из золотых сумерек выплывало ее лицо, но было замкнутым, не обращалось к нему ни единой черточкой, не откликалось, не подавало признаков жизни. Как крепость, которую ты хочешь взять приступом, лицо замкнуло все ворота, убрало мосты, выставило непоколебимых защитников – твердость, незыблемость, и не заглянешь за валы, палисады и стены.
