– Мне не жить? А кому же тогда жить? Да я живее всех вас! Вы, ваше султанское величество, почему же вы не умирали со своими воинами под Родосом? Мои пятнадцать тысяч побиты пятью тысячами венгров? А сто тысяч мертвых под стенами Родоса, который обороняли полтысячи неверных? Почему же не легли вы, мой султан, со своими убитыми?
– Я завоевал Родос, а что завоевал ты?
Простой вопрос застиг Ферхад-пашу врасплох. В этом словесном поединке ему так и не суждено было победить, ибо падишах всегда прав, а подданные могут быть только виноваты. Но он надеялся хоть высказать султану все, что он думает о нем, напомнить о своих заслугах, которые не отберет у него сам Аллах. И вот такой простой вопрос: «А что завоевал ты?» – и Ферхад-паша, несмотря на всю свою дерзость, не знал, что сказать. Вообще, когда ты стоишь, а твой противник сидит, то уже этим ваши роли определены наперед: тот, кто сидит, обвиняет, кто стоит, оправдывается. Как только подумал об этом Ферхад-паша, вся кровь ударила ему в голову. Он должен оправдываться? Перед кем и в чем?
– Я знаю, откуда распри между нами! – воскликнул он. – Все это из-за того сладкоречивого негодяя Ибрагима и той сучки Роксоланы
[123]!
– Уйди прочь! – тихо, но уже не скрывая угрозы в голосе, произнес Сулейман.
– Не пойду, пока не выскажу всего! Пока не услышишь! Ибо кто же тебе скажет? Все боятся! Все никчемны! А я воин! Я ходил в славные походы с султаном Селимом, когда вы еще обцеловывались со своим греком. Я…
Султан шевельнул пальцем, прочерчивая в воздухе поперечную черту, дильсизы мигом набросились на Ферхад-пашу, схватили его за руки, но он вырвался, выхватил кинжал.
– Прочь, безъязыкие! Порешу всех тут! Не подступай!
Они окружили его безмолвной упрямой стеной, отталкивали, оттирали от султанского трона, отгоняли осатаневшего пашу, который спотыкался о толстый ковер, путался ногами в длинных полах своего негнущегося от золота кафтана. Не дался дильсизам и за дверью! Прошел по всем дворцовым переходам, выкрикивая оскорбительные слова про султана и султаншу, потом, избавившись от преследователей, не покинул дворцового сада, а, усевшись на мраморной лавке, поставленной еще Баязидом Йилдыримом, который любил сидеть тут и смотреть на большой фонтан, снова стал проклинать Сулеймана, Ибрагима и особенно гяурку, околдовавшую этого несчастного повелителя так, что он разгоняет своих лучших военачальников.
То ли Сулейман услышал это сам, то ли ему донесли, что паша не унимается, только чауши дельсизов получили повеление заткнуть глотку неистовому босняку. Снова бросились немые на Ферхад-пашу, и снова он выхватил свой нож и стал отмахиваться, но прибежали еще новые чауши с длинными тяжелыми палками, и заносчивый воин был убит бесславно и позорно, как взбесившийся пес. Уже у мертвого Ферхад-паши отсекли голову его же собственным ножом, и впоследствии распространился слух, что этим ножом паша хотел зарезать султана.
Тело Ферхад-паши пролежало возле белой мраморной лавки у фонтана три дня. Отрезанная голова как бы говорила всем, кто шел на прием к султану: «Пощады не будет никому!»
Через десять дней в Эдирне прибыл печальный кортеж из четырех карет, сопровождаемый охраной из евнухов. Валиде Хафса и вдова убитого Сельджук-султания, обе в черном, пожелали срочно говорить с султаном, но Сулейман снова был на охоте, и им пришлось ждать его целую неделю. Когда он вернулся, не хотел принимать Сельджук-султанию, но не смог отказать в разговоре матери, валиде же привела с собой и султанскую сестру.
– Ты убил моего мужа! – закричала еще от двери Сельджук-султания. – Тешу свое сердце надеждой носить вскорости такую же одежду и по тебе!
Султан ничего не ответил. С женщинами не расправлялся. Велел вывести сестру и никогда больше не допускать к нему. Не спросил о ней до самой смерти. Перед валиде попытался оправдаться. Не хотел смерти Ферхад-паши. Велел только взять его под стражу за непокорство и самочинство. Капиджии убили его в стычке, возникшей по вине самого же Ферхад-паши. Но все равно виновные уже наказаны. Султанской матери могут показать головы казненных. Хафса, кусая свои темные губы, молчала. Предпочла бы видеть другие головы. Но не высказала своему царственному сыну этого затаенного желания. Наутро выехала в Царьград, а впереди нее полетел султанский гонец с посланием хасеки-султанше, в нем Сулейман приглашал ее посетить его одинокое холодное жилище на Меричи и привезти с собой детей, по которым соскучились его очи и сердце. Кизляр-ага получил повеление устроить поездку султанши с надлежащей торжественностью и со всеми необходимыми удобствами. Не было сказано, должен ли великий евнух лично сопровождать Роксолану или оставаться с царским гаремом, который не смел оставлять без присмотра ни днем, ни ночью, а тут вернулась от султана валиде и, узнав о прихоти Сулеймана, положила конец колебаниям главного стража гарема, заявив, что кизляр-ага останется там, где находится она, султанова мать, пока она будет жива. После ее смерти могут делать все, что угодно, а пока она выступает как хранительница обычаев и долг свой перед Аллахом исполнит до конца, твердо, не поддаваясь никаким слабостям и пагубным страстям, ибо недаром же предостерегал пророк: «…те, которые следуют за страстями, хотят отклонить вас великим отклонением». Для хасеки в дороге достаточно охраны из евнухов и опытного михмандара
[124], который только что сопровождал ее, султанскую мать.
Впервые с того дня, когда, сойдя с кадриги Синам-аги, ступила Роксолана на царьградскую землю, выезжала она из столицы. За врата сераля, за выщербленные стены и залитые холодными зимними дождями рвы, на простор, на волю! Если бы могла, упала бы на колени в вязкую холодную глину и молилась всем богам на свете. Ее уста упивались ветром воли, сердце рвалось из груди от счастья и восторга, лишь теперь осознала, как она молода, – всего лишь двадцать лет! – и как много счастья могла бы изведать в жизни, если бы имела то, что имеет большинство людей на свете без всяких с их стороны усилий, – волю и родную землю. Не имела ни того, ни другого, вынуждена была отвоевывать себе волю по крохам, а вместо родной земли довольствоваться чужбиной, злой и жестокой, ставшей уже отчизной для ее детей. Двадцатилетней была матерью троих детей! Ее дети – султанские дети! И она возле них – султанша, властительница этой земли, в которую привезена была рабыней. Спасение, надежда, опора – только в детях. Содрогалась от одной лишь мысли о том, какие унижения пережила на этой земле, прижимала к себе детей, не отпускала и на мгновение. Спасайте меня, спасите, вознесите!
Перед отъездом встретилась с валиде.
