Дорога поворачивала от моря, отдалялась от вольной стихии, терялась в холмистости материкового простора. Прощайте, морские воды, прощай, вольный ветер, горький запах раскованности, с Богом, нереиды, тритоны, дельфины, боги и божки!
Обедали в Киникли. Небольшое село, но было в нем четыре ханы и джамия для правоверных, хотя жили здесь в большинстве своем греки. Снова навстречу табуны татарских коней, которые переправлялись через речушки Ятигису и Бахулдересу. На ночь прибыли в Чорлу. Город побольше Силиврии. Три джамии, греческая и армянская церкви. Несколько ханов и даже большое медресе, построенное великим визирем султана Баязида Чорлулу Али-пашой. Был родом отсюда, начинал простым угольщиком, затем очутился в султанском гареме, от простого евнуха дослужился до звания кизляр-аги, впоследствии стал великим визирем. Не принес счастья своему султану. Как раз на равнине возле Чорлу войско Баязида было разгромлено его сыном Селимом, и султан вынужден был уступить трон. Расплата не замедлила. Через восемь лет Селим на пути из Эдирне в Царьград умер в том же Чорлу, где когда-то сражался с родным отцом.
Встречать султаншу вышли местный кадий и кехаята – староста. Клонили головы в тяжелых тюрбанах, прикладывали к груди сложенные лодочкой ладони. Все молча. Без слов. Только метали холодные стрелы взглядов. Проклятая гяурка! Проклятая, проклятая!
В последующие два дня обрюзгший михмандар и его ленивые евнухи не могли найти помещений для постоя ни в Карашаране, ни в Бургасе. Не помогали ни деньги, ни угрозы, ни просьбы. Все упорно твердили: чума. Никто не хотел брать на себя риск. Такие высокие личности, а у них мор. Пришлось две ночи провести в войлочных шатрах. Дорога была ужасной. Потоки воды, вязкая грязь, разрушенные мосты, лужи. И это дорога, по которой должен ездить сам султан!
За Бургасом, близ Мурад Тепеси, встретился караван верблюдов, ведомый невзрачным понурым осликом. Везли древесный болгарский уголь в Царьград для джебеджеитов
[128], которым для пушечного пороха необходим был уголь только из родопских лесов.
Осел семенил, опустив большую голову, и длиннющий караван верблюдов послушно плелся вслед за ним. Осел – повелитель. Тут все повелители. Повелители ослов, верблюдов, буйволов, караванов, табунов, стай. И над людьми повелители, хотя люди и норовят всякий раз сбросить этот груз со своих плеч. Это только скот пасется там, куда пригонит его пастух. Люди нет. Не должны бы. Перед Карклисе, лежавшем в предгорье Родопа, дорога разветвлялась: налево – к Эдирне и на Софию, направо – к Дунаю, на Молдавию, к Днестру и дальше. Ох, свернуть бы направо да поехать через горы и реки и очутиться в Рогатине, в отцовском доме, стряхнуть с себя все, что с нею было, как дурной сон, снова стать веселой, беззаботной Настасей, побежать к суровому викарию Скарбскому и послушно процитировать стихи Горация о быстротечности жизни, которые Настася прежде никак не могла постичь и знай смеялась над поэтом, оплакивавшим какого-то Постума с его морщинами и старостью!
Но уже выезжал ей навстречу с левой дороги сам Сулейман в сопровождении целой тысячи блестящих всадников, надвигался на нее, весь в золоте, в сиянии самоцветов, ослеплял, сжигал, уничтожал все ее дерзкие мысли, намерения и желания. Снова становилась рабой, хоть и вельможной, снова падала, хоть и вознесенная безмерно над этим жестоким миром.
Постлано было прямо посреди грязи алое сукно, султан соскочил со своего черного коня, ступил на то сукно, пошел навстречу белой карете, дверца открылась ему навстречу, две белые руки, высвобождаясь из пушистых мехов, протянулись к нему, войско кричало заученно: «Падишах хим чок!» Забылось все, горел отцовский дом, пристанище ее непокоренного духа, пламенем охватывались ее мечты – и откуда этот пожар?
А огонь загорался совсем не там, где искала бы его Роксолана или и сам султан. Еще только тлел, кровавился мучительной раной, затаенный и скрытый, загнанный в наинеприступнейшие глубины султанской столицы, но от этого еще более страшный.
Янычары, узнав о смерти своего любимца Ферхад-паши, зарыдали от горя и отчаяния. Кто теперь поведет их на добычу, и с кем пойдут, и пойдут ли когда-нибудь, или так и будут прозябать вот тут, возле котлов с постным пловом, до скончания века?
Валиде настороженно приглядывалась к тому, что творится в янычарских ортах. Не спешила. Располагала теперь временем. Осталась в столице одна. Не было ни соперников, ни врагов – одни только сообщники и в добром, и в злом. Если в котле закипело, пусть доваривается чорба до конца! Морю нужно дать разбушеваться, чтобы выплеснуло высокие волны на сушу! Она сидела у янычарского моря и, поджав свои темные губы, терпеливо ждала. Ждала, пока Роксолана раскисшими зимними дорогами медленно продвигалась навстречу своему повелителю. Ждала, пока соединятся те двое и забудут в объятиях весь мир. Ждала, когда сможет нанести удар наиболее чувствительный и окончательный. Как сказано: «…а когда произведете великое избиение, то укрепляйте узы».
Лучшего случая уничтожить ненавистную гяурку валиде уже не могла ждать. Сама была виновата, что подпустила эту украинку к своему царственному сыну слишком близко, самой надо было и искупать вину. Султан вышел из послушания, как будто эта маленькая роксоланка околдовала его. Валиде сама была маленькой женщиной, верила в силу таких женщин, но вместе с тем и обидно ей было, что не смогла в свое время завладеть султаном Селимом так, как эта чужестранка ее сыном. Разве можно такое стерпеть!
Пыталась рассорить султана с Хюррем – тщетно. Незаметно, через одалисок, толкала Хюррем против своего сына – та не поддавалась, выказывала перед падишахом такую чарующую смесь покорства и дерзости, что для него весь мир замкнулся в белотелой, золотоволосой рабыне. Чужеземка пугала валиде своей почти болезненной яростью в постижении наук и языков. Домогалась новых и новых учителей, сидела в султанских книгохранилищах – зачем? Султанова мать задумала нанести удар этой дикой чужеземке в самое уязвимое место души. В прошлом году уговорила своих крымских племянников, которые никак не могли поделить ханский трон после смерти великого Менгли-Гирея, напасть на украинские земли. Сорок тысяч татар пошли на Волынь и Галицию, стали кошем под Мостыськами, разослали во все стороны летучие отряды грабителей-людоловов, земля стала пеплом, забрали тысячи людей, вывели весь скот, разграбили хлеб, ничего не оставалось там, где ступил татарский конь. Валиде ждала, когда Хюррем побежит к султану, станет плакать, упрекать, проклинать, а та затаила все в себе – никому ничего.
Валиде не выдержала. Позвала к себе Хюррем, спросила, слышала ли она, что учинили на ее земле татары.
– А ваше величество слышали, что московский великий князь завоевал Казанское царство и стал называться царем? – дерзко спросила Роксолана.
– Ты радуешься?
– Сообщаю вам, моя валиде, так же, как вы сообщили мне о разорении моей несчастной земли.
Кроме ума и дерзости, гяурка обладала еще непостижимой хитростью и даром предвидения. Это она разгадала затаенную мысль валиде о возвеличении Ибрагима до сана великого визиря и женитьбе на Хатидже и первая сказала об этом султану. Хотя и знала, что валиде в любое мгновение может уничтожить ее, раскрыв падишаху тайну появления гяурки в его священном гареме, но не боялась ничего! Да и султан, когда его мать однажды намекнула, что могла бы раскрыть ему глаза на происхождение одного слишком дорогого для него человека, небрежно отмахнулся и не захотел слушать. Предпочитал жить с закрытыми глазами, слепым, незрячим! Какой позор!
