Пристальное внимание обеих военных элит, российской и немецкой, друг к другу до войны, обусловленное якобы только служебной необходимостью,9 сменилось полной и несколько искусственной информационной блокадой и демонстративным (хотя и временным) нежеланием что-либо знать о противнике, кроме чисто военных вопросов. Даже на бытовом уровне это выглядело несколько абсурдно, так как огромный товарооборот между странами, взаимозависимость экономик, немецкие фамилии и одинаковые цейссовские бинокли по обе стороны окопов10 приводили к ощущению бессмысленности разрыва. Чем выше был чин и статус человека в российской армии, тем упорнее он старался забыть о своих довоенных связях, воспоминаниях и мыслях по отношению к Германии или Австро-Венгрии. Это было неестественно для офицерского корпуса, который привык живо интересоваться иностранными армиями. В силу скоротечности событий конца июля 1914 г. офицеры вряд ли должным образом отрефлексировали глубинные причины внезапного начала войны и уж тем более нашли глобальные объяснения происходящему, не укладывающемуся в рамки повседневных представлений. Для германского, австро-венгерского и русского офицера война против той или иной державы не являлась катастрофой и была не столько возможностью карьерного роста, сколько эвентуальным событием, которое и состоялось в начале августа 1914 г. Готовность к конфликту в силу профессии затрудняла анализ его причин и тем более критику действий правящей элиты. Более подходящим выходом, чем анализ действий политиков и дипломатов, для менталитета офицера консервативной монархии первоначально было рассмотрение войны как широкомасштабных маневров против ожидаемого и давно известного противника и поддержание секретности, т. е. добровольная информационная блокада.
Первые месяцы Великой войны стали самыми кровопролитными за весь конфликт на всех его фронтах.11 Хотя об уровне огневой мощи, достигнутой к 1918 г., в первую кампанию и мечтать не могли, порыв в атаку — в этой войне «до Рождества» — был таков, а тактика столь неадекватна применяемому вооружению, что очень многое в восприятии друг друга воюющими армиями было предрешено еще тогда, в 1914-м, хотя проверка устойчивости сложившихся стереотипов и болезненное приобретение опыта затянулись на несколько лет.
Важнейшее психологическое воздействие на армии трех империй оказали первые же масштабные битвы на Востоке — в Восточной Пруссии, то есть Танненберг, и Галицийская. Результатом их (помимо сотен тысяч убитых, раненых и пленных) стало априорное убеждение в том, что германская армия явно превосходит русскую, а русская — австро-венгерскую. Разумеется, можно привести немало конкретных примеров, опровергающих или по меньшей мере уточняющих этот «рейтинг», однако для перипетий военного конфликта зачастую важна не реалистичность мнения, а его устойчивость, его воздействие на боевой дух, как негативное, так и позитивное. К беспощадной схватке готовили с первых дней войны, и более всех — в германской армии. Первый же приказ по 8-й армии, единственной тогда на Русском фронте, от 7 августа 1914 г. заявлял германским солдатам, что «бои пойдут за само существование германского Отечества». С таким же ощущением шло в бой и австро-венгерское офицерство в Галиции, что вряд ли можно сказать о солдатах двуединой монархии. В русской армии сознанием роковых последствий возможного поражения не были проникнуты ни низы, ни верхи. Низы плохо представляли себе расстановку сил и причины войны, верхи были убеждены в невозможности поражения или по меньшей мере тяжелых последствий его для статуса России как великой державы.
Вопрос о потерях в сражениях в Восточной Пруссии в августе-сентябре 1914 г., которые было бы корректно объединить в одно, не отделяя Танненберг от последующего вытеснения армии Ренненкампфа за Мазурские озера к Неману, до сих пор остается открытым. Официальные цифры серьезно расходятся с данными противоположной стороны. Вызвано это теми же причинами, что и в оценке соотношения сил. Спецификой же этого сражения является грубая недооценка сил и потерь германской армии, вызванная тем, что в нем приняло участие значительное количество тех, кого в официальных отчетах не учитывали. Чуть ли не в каждом соединении штаты были не только доведены до максимума, но и существенно превышены за счет добровольцев. В ландверных и ландштурменных (то есть ополченческих) частях, не имевших должного оснащения, но и менее скованных рамками строгого боевого расписания, это было особенно масштабным явлением. Потери же таких «в списках не значившихся» установить почти невозможно, да и их старались не афишировать, а то и вписать в графу «жертвы среди гражданского населения». Сказывается и попытка двойного, а то и тройного учета количества пленных, ведь, как и всегда в таких случаях, между соединениями шло упорное соревнование за объем трофеев. Не пожелало германское командование «заметить» и то, что даже в этот, первый раз большого «котла», когда прорыв из него проходил куда хаотичнее и менее ожесточенно, чем впоследствии, все же из окружения вышли весьма многие офицеры и солдаты, общее количество которых оценивается порой в 20 тысяч человек. Германская сторона заявляла о захвате в плен под Танненбергом 93 тысяч человек, впадая (и даже намеренно) в грех двойного учета и приблизительности. Разумеется, с российской стороны делались попытки любой ценой уменьшить масштабы катастрофы, а потому, хотя уничтожено было фактически три армейских корпуса — 13-й, 15-й и 23-й, — расформировали из них официально только один — 13-й, а вот остальные два (не говоря уже о разгромленном 6-м и понесшем тяжелые потери 1-м корпусах) считались неуничтоженными. Таким образом, в очередной раз и даже несмотря на 100-летний период изучения, приходится нащупывать истинные детали где-то посередине. Самоотверженная работа, восстановление порой мозаичных картин соотношения сил, потерь и пополнений продолжаются и по сей день.12
Относительно результата Танненберга, оценить который оказалось чрезвычайно сложно из-за последующих наслоений политических мифов, можно отметить следующее. Громкий успех — «таких поражений русская армия не терпела со времен ее создания Петром Великим» (хотя во времена Петра Великого численность всех вооруженных сил России едва превосходила таковую у 2-й армии Самсонова) — был использован германской пропагандой по максимуму, в том числе потому, что вскоре он очень понадобился, чтобы затушевать законное недоумение насчет так и не взятого Парижа. Оперативный результат был налицо: 2-я армия была разбита и на некоторое время оказалась не способной к возобновлению наступления, с юга Восточной и Западной Пруссии опасаться еще минимум месяц было нечего. Было очевидно, что, как бы ни сложились бои против армии Ренненкампфа, беспокоиться о судьбе Кёнигсберга пока не придется, а русских, скорее всего, вскоре заставят отступить. Куда важнее было то, что немалое количество русских резервов было направлено не в Галицию, где в те же дни стало очевидным крупное поражение австро-венгерских армий, а на формирование под Гродно новой, 10-й армии, призванной обеспечить на будущее связь между 1-й армией и 2-й.
Стратегический же результат победы для Германии был нулевым, а строго говоря, и отрицательным. Разгром 2-й армии не решал задачу обороны Восточной Пруссии на будущее, а лишь откладывал следующий натиск. Защитить восток Германской империи теми силами, что были выделены изначально, и даже наскоро собранными резервными и крепостными войсками не удалось, ведь еще по ходу сражения при Танненберге в 8-ю армию была отправлена одна дивизия ландвера из несостоявшейся Северной армии для отражения ожидавшегося (и совершенно напрасно) английского десанта в Шлезвиг-Гольштейне, а затем стали снимать войска и с приоритетного Западного фронта. Причем делалось это не в критические дни 21–24 августа, а уже через 4–6 дней, то есть 27–28 августа, когда было ясно по меньшей мере, что отхода за Вислу не то, что поспешного, а вовсе не будет, то есть острой необходимости в этом и не было. Хотя в итоге в 8-ю армию было отправлено лишь 2, а не 3 корпуса и одна кавалерийская дивизия, которые не имели шансов успеть к генеральному сражению с армией Самсонова и, естественно, не успели, приняв участие лишь во втором акте схватки — битве на Мазурских озерах, можно констатировать, что свою задачу в рамках плана Шлиффена германские войска не выполнили не только на Западе, но и на Востоке. Проходившее в роковые дни отступления на Марне (8—12 сентября) освобождение Восточной Пруссии никак не окупало допущенных ошибок. Еще одного Танненберга не состоялось, хотя глубокий охват с юга удался, армия Ренненкампфа, пусть и в беспорядке, и поспешно, бросая огромные запасы военного имущества, но смогла отступить далеко на восток, за что встревоженный Верховный Главнокомандующий даже поблагодарил командующего 1-й армией. На фоне громадных потерь и явных признаков потери управления войсками это было более чем показательно и рельефно отражало всю степень неуверенности, испытываемую в русских штабах после недавнего оглушительного краха 2-й армии Самсонова.
