Немцы увидели российскую116 глубинку примерно в августе-сентябре 1915 г., пройдя Польшу, Литву и (на южных участках фронта) заселенную родственными русским русинами и украинцами Галицию, которая даже на русских офицеров производила тяжелое впечатление своей отсталостью117 и неразвитостью местного населения. Большая часть русских солдат совершенно не воспринимала оставляемые летом 1915 г. земли как свою территорию, поэтому для них «не играли никакой роли и идеи реванша и освобождения Отечества от вступивших в него немцев».118 Для тех солдат русской армии, кому не довелось послужить в этих местах до войны — из сибирских или кавказских дивизий, — боевые действия на западе страны явились открытием неизвестных земель и смутно знакомых народов, то есть ощущались как почти столь же чуждые, как это было и у немцев и венгров. О богатой предыстории взаимодействия имперских властей и многочисленного населения сравнительно недавно (около 100–120 лет) присоединенных территорий119 сотни тысяч защитников Отечества не знали и не желали знать. Собственно, «русский» опыт армий Центральных держав, особенно германской, на период в три, а то и три с половиной года занявшей западные окраины Российской империи и сделавшей Брест почти столицей квазигосударства Обер Ост, основывался на пребывании в достаточно сложном этнокультурном пространстве, где русский элемент, даже после десятилетий русификации, был вряд ли значительнее польского, еврейского, немецкого, латышского и литовского.120 Интересы германской пропаганды и внешней политики требовали постоянного подчеркивания факта «освобождения» Польши, Литвы и Курляндии от русского царизма, поэтому на официальном уровне о переносе войны на территорию врага, а не на земли «порабощенных» им народов и речи не было.
В Германии в вопросе мотивации солдат к войне были иные проблемы — сильная потребность в историческом фундаменте для тотальной войны против России, которая не могла быть названа «наследственным врагом», как Франция, привела к поиску более отдаленных прецедентов. С вступлением на территорию Польши, Литвы и Курляндии мотив «Drang nach Osten», использованный еще в связи с Танненбергом,121 стал основополагающим. Командование на Востоке начало ассоциировать себя с рыцарями Тевтонского ордена, на которых внешне стремились походить элитные немецкие части,122 а сам Гинденбург, учитывая тотальный характер войны, по аналогии с Тридцатилетней войной удостоился «места» Валленштейна.123 Ассоциация со средневековым покорением Прибалтики подкреплялась еще и активной деятельностью Людендорфа по администрированию захваченных территорий, построением некоей «военной утопии», что соотносилось с концепцией культурной миссии германской армии и народа на варварском Востоке.124 Активная деятельность немецкой военной администрации по налаживанию экономической и даже культурной жизни на Востоке125 пропагандировалась как пример положительных последствий побед германского оружия для судеб угнетенных царизмом малых народов.126 Однако, по свидетельству служившего на Востоке А. Цвейга, превратившегося после ранения под Верденом в страстного пацифиста, благодарности за эти цивилизаторские свершения местное население не испытывало.127 Кроме того, выпущенный администрацией Обер Оста «Распорядок управления» категорически заявлял: «Интересы армии и Германской империи в любом случае идут впереди таковых оккупированных территорий».128
Причина столь категорического утверждения была проста: в течение 1915 г. Германия вынуждена была перейти от экономии и использования имевшихся запасов сырья и временных чрезвычайных мер к систематической реорганизации экономики в условиях жесткой морской блокады со стороны Антанты. Надежды на эффект от ответных мер по подрыву английской мировой торговли провалились: остатки германских рейдеров уничтожались по всему мировому океану, кольцо фронтов становилось все теснее, а политика Великобритании в отношении нейтральных государств и контроля над транспортными потоками — все жестче. Германия смогла решить часть проблем за счет развития химических технологий, а также благодаря блестящей организации распределения сырья, но и эти успехи не могли стабилизировать ситуацию надолго. Все более тревожной становилась и продовольственная обстановка, в том числе благодаря продолжающемуся призыву в вооруженные силы, что лишало сельское хозяйство рабочих рук. Именно в кампании 1915 г. Германия «открыла» для себя фактически единственный способ затягивать свое сопротивление натиску почти всего мира — захват все новых территории аграрной периферии Европы. Двадцать губерний Российской империи для этого поначалу было достаточно, вскоре к ним добавились и территории Сербии и Черногории. Некоторые надежды питали и на постепенное развитие инфраструктуры в Османской империи, что позволило бы нарастить производство и поставки сырья с Ближнего Востока — от нефти до хлопка. И все же зима 1915–1916 гг. была для жителей германских городов не слишком веселой, хотя она не шла ни в какое сравнение с тем, что им довелось испытать в следующие две военных зимы.
Те же проблемы, с несколько большим акцентом на продовольственном обеспечении испытывали и в Дунайской монархии, однако помимо гуманитарных проблем значительно более опасными представлялись политические.129 В Австро-Венгрии все острее сказывалось недовольство друг другом обеих половин империи, причем не только подозреваемыми в нелояльности нациями, особенно чехами и сербами, но претензий все больше было и у титульных наций. Не следует думать, что и до войны в империи Габсбургов наблюдались исключительно центробежные тенденции, были и строго обратные устремления.130 Плюсы интеграции на фоне внедрения достижений технического прогресса хорошо осознавали и в начале XX века. Тем не менее, были все основания полагать, что Венгрия по итогам войны будет еще категоричнее настаивать на том, что единой монархии нет вовсе, а имеет место быть лишь личная уния Венгрии с Австрией. Продление же оформленного в 1867 г. компромисса после смерти императора Франца-Иосифа, ожидавшейся в ближайшее время, было отнюдь не гарантировано. В лучшем случае Вене следовало готовиться к долгим торгам о новой редакции дуализма, ведь о переформатировании в триализм с кем бы то ни было из этнических меньшинств империи в Будапеште и знать не желали.
Нет сомнений, что принцип «кому война, а кому мать родна» сказывался во всех трех империях, однако нигде это не было столь системно, очевидно и безответственно, как в России. Оправданные, как казалось, нападки на имперскую бюрократию, на неготовность к войне (к которой, при ее масштабах, и нельзя было быть готовыми), на медлительность и ошибки командования стали лишь основанием для быстрого сколачивания политического капитала думской оппозиции. «Гражданский мир» и «священное единение», провозглашенные чуть ли не всеми парламентами воюющих стран, были, разумеется, лишь данью текущей политической конъюнктуре, однако именно в России они были использованы для нанесения максимального вреда текущему политическому режиму. Под лозунгом «патриотической тревоги» началась такая бешеная кампания травли действительно уязвимого военно-административного аппарата, что Николай II пошел на уступки, совершенно не совместимые с традиционным государственным устройством России, а планируемый компромисс привел лишь к раздражению и властей, и оппозиции. Критики правительства получили возможность проявить себя в деле помощи Родине в военно-промышленных комитетах и в многочисленных земских организациях, которые и были использованы для того, чтобы перераспределить военные расходы в свою пользу и уберечь от попадания на фронт десятки, а потом и сотни тысяч молодых людей, ставших служащими этих «военных» организаций. Стали складываться крайне опасные для власти связи между буржуазией и генералитетом,131 хотя большинство последнего было крайне раздражено попытками «штатских» вмешиваться даже в обсуждение военных вопросов. Дума вернулась к насыщенной политической борьбе, провоцируя отставки министров и отыскивая сиюминутные выгоды в неудачах на фронте. Еще большую тревогу вызывали регистрируемые полицией оппозиционные выходки крупной буржуазии.132 Поиск виновных и огульные обвинения с самых высоких трибун должны были окончательно снять необходимость признаться в неспособности соответствовать требованиям мировой схватки не на жизнь, а на смерть. Несмотря на все заклинания о «Второй Отечественной», Россия вступила в эпоху тотальных войн, совершенно не желая прилагать усилия, сравнимые с кампанией 1812 г. и даже годами Крымской войны.
