В постсоветский же период на изучении Великой войны сказались все те же плюсы и минусы, что и во всех прочих областях гуманитарного знания: фрагментация и регионализация, получение новых возможностей в обмен на уничтожение имевшихся. От европейской науки теперь отличает главным образом запоздалое и неполное следование модным там направлениям, что, опять же, помимо недостатков имеет и достоинства: скажем, отсутствие предубеждения и столь же быстрой деградации в военно-историческом секторе исследований.
И вовсе сложная ситуация с военно-историческим наследием сложилась на территории ликвидированной в 1918–1919 гг. Дунайской монархии. Некогда второе по площади и третье по населению государство Европы рассыпалось на осколки, титульными из которых были только два. Ни средств, ни практического смысла в столь же настойчивом, как, скажем, в Германии или в Советской России, исследовании имперского наследия у них не было — шансы на хотя бы частичное восстановление империи, существовавшие у двух вышеназванных бастардов Версальской системы, здесь приближались к нулю. Это не помешало созданию блестящей офицерской и вообще ностальгической прозы, отдельных, хорошо фундированных и исполненных горечи ностальгии и забвения работ. Австрия и Венгрия создали-таки 7-томную официальную версию, а также собственный поток не самой плохой полумемуарной литературы о Великой войне, львиную долю в которой занимали труды о самом масштабном, хотя и не самом славном для бывшей «императорской и королевской армии» Северо-Восточном фронте. Однако, в отличие от произведений германских коллег, эти труды должной оценки зарубежных исследователей не получили. Зачастую куда более самокритичные и при этом достаточно тонкие исследования хода драматичной борьбы в Галиции и Польше априорно были признаны напрасными и ностальгическими попытками хоть что-то оправдать в войне, судя по итогам, проигранной по всем статьям.
К удовлетворению потерпевших немало поражений офицеров бывшей Русской императорской армии и с полного одобрения всегда пренебрегавших союзниками германских офицеров прусской закалки (при непременном злорадстве и уничтожающей критике представителей «не-титульных» осколков), австро-венгерская армия, флот и вообще вся громадная по европейским меркам империя были сделаны в предельно зыбкой «общепринятой» версии истории Первой мировой «мальчиками для битья». Оснований для такого мнения было, с одной стороны, предостаточно, с другой — сама априорность и распространенность этого мнения были лучшей иллюстрацией к истинному уровню его достоверности. Аншлюс и 17-летняя оккупация Австрии, разгром (как никакого другого из союзников Германии) Венгрии, тот факт, что они оказались на границе миров, привели к тому, что вплоть до конца XX в. особенных шансов на то, чтобы вернуться к задачам, которые не смогли решить их историки в версальских условиях, а уж тем более разобраться со старыми проблемами теперь уже в ялтинских условиях не было. И вновь можно было бы назвать отдельные блестящие работы, и вновь констатировать, что полного забвения все же не состоялось, но и акценты были расставлены однозначно: Австрия и Венгрия не были и не являются субъектами мировой политики, хотя запросто могли помимо своей воли оказаться полигоном для событий мирового значения. В последние два десятилетия определенная ностальгическая волна, подкрепленная намеками на то, что Дунайская монархия может быть сочтена далеким прообразом европейской многонациональной интеграции, способствовала оживлению исследований по истории Великой войны и даже возрождению явной гордости былым величием «неразделимой» великой державы, однако чуда не произошло: ни одна из стран-наследниц Австро-Венгрии и даже все они, вместе взятые, занять соответствующее их предшественнице место в мировой историографии Великой войны не смогли и не смогут. До сих пор ситуацию с учетом австро-венгерской точки зрения на Первую мировую войну в России характеризует простой факт: за почти 100 лет на русский язык не была переведена ни одна книга мемуаров о войне 1914–1918 гг., даже крупнейших деятелей армии (не говоря о флоте) Дунайской монархии. Сравнительно широкой известности удостоились лишь воспоминания министра иностранных дел О. Чернина и шефа австро-венгерской разведки М. Ронге.13 Своего рода комментированным конспектом титанического 5-томного труда Конрада фон Гётцендорфа, доведенного им лишь до первой военной зимы, является (в некоторых главах) культовое для отечественной военно-исторической науки произведение главы советского Генштаба Шапошникова «Мозг армии», вышедшее в 1929 г.14 На этом список введенных в отечественный научный оборот австро-венгерских трудов о войне можно было бы и закончить. Для сравнения: едва ли не все основные работы высшего военного руководства Германской империи на русский язык были переведены еще в межвоенный период, а многие из них переизданы в начале XXI в. Конечно, переводов на немецкий тоже не так много, как могло бы быть, однако усилиями не только германских офицеров или издателей, но и за счет желания устроить свою жизнь на чужбине представителей русской военной эмиграции они все же смогли заполнить вакуум хотя бы частично.15
Следует особо оговорить, не вдаваясь в масштабный анализ имеющейся военно-исторической литературы, который в России проводится с завидной регулярностью и переменным уровнем компетентности,16 что все три официальные версии истории войны, включая явно уступающую в объеме коллегам советскую/российскую, имеют разный набор достоинств и общие недостатки, вызванные нежеланием в должной мере учитывать и ценить позицию противника (и даже союзника), обязанностью отвечать задачам патриотического воспитания и пропаганды, а также данью стереотипам и цензуре. Это делает необходимым последовательное сопоставление минимум трех, а желательно и нескольких других версий истории Русского фронта — включая турецкую, румынскую, французскую, итальянскую, а из нейтральных — швейцарскую и шведскую, но это фактически невозможно не только для любителя, но и для профессионала, не говоря уже о доступности их для многих ученых в течение весьма долгого времени.
Совершенно особое место должны были бы занять до сих пор крайне неохотно учитываемые в бывших странах-метрополиях национальные версии «отделившихся окраин» — Финляндии, стран Прибалтики, Белоруссии, Украины и выбивающейся даже из этого, отдельного списка Польши. Главная особенность национальных историографий в этих странах, да еще по периоду, связанному с разной степени успешными попытками обрести независимость и собственное место на мировой арене, вытекает из того факта, что они — национальные. Нет смысла отрицать их достоинства, то есть главным образом совершенно особый угол зрения (фактологию и приоритеты в исследованиях), или недостатки, то есть нежелание воспринимать никакие другие углы зрения, кроме собственного, причем не только от бывших метрополий, но даже от коллег по несчастью и конкурентов-соседей. Сложность описываемой выше ситуации с исторической памятью и компетентными, то есть в конечном счете двух- и многосторонними исследованиями, увенчивается тем, что по итогам Первой мировой, несмотря на все усилия, организовать окончательную расстановку точек над «i» и назначение бесспорных виноватых не удалось. Версаль стал лишь прообразом, но не прямым предшественником Нюрнберга. Именно поэтому Первая мировая остается самым описываемым событием в истории и 100 лет спустя, именно поэтому книги о ней не являются лишь разной степени подробности декларацией раз и навсегда выученных приговоров.
