Огромный поток денег, хлынувший в связанные с оборонными нуждами отрасли промышленности, а также общая перестройка экономических связей резко дестабилизировали достигнутый до войны баланс в аграрно-индустриальной экономике России, подстегнули инфляцию и социальное расслоение. Промышленность оказалась в привилегированных условиях, однако без необходимого ей потенциала к взрывному росту, хотя развитие было налицо даже в условиях потери ряда промышленных районов на западе империи. Сельское хозяйство лишилось какого бы то ни было стимула к развитию в виде экспортных доходов, а ход мобилизации крестьян даже в момент «патриотического подъема» 1914 г. (в деревне совершенно нераспространенного) внушал самые серьезные опасения относительно перспектив послевоенной политической обстановки.133 Помимо пропасти между элитой и простонародьем, городом и деревней, стремительно нарастала пропасть и между испытывавшим самые разные испытания фронтом, платившим кровью за все упущения довоенного и военного времени, и тылом, либо игнорировавшим особые требования, предъявляемые мировой войной, либо жившим в обстановке пира во время чумы и золотой лихорадки.134 Имперская бюрократия, и до войны не слишком справлявшаяся с давлением мощных объективных факторов и темпом перемен, даже при известном напряжении и при самых лучших намерениях не имела шансов устранить нарастающий социально-экономический дисбаланс, лишь с трудом компенсируя отдельные его проявления. Тотальные обвинения в коррупции, халатности, недееспособности, звучавшие в 1915–1917 гг. с думской трибуны, выглядели тогда вполне убедительно, однако лишь потому, что тогда не с чем было сравнивать. Однако по опубликованным архивным документам вполне отчетливо видна неспособность далеко не молодых и служивших верой и правдой десятилетиями мирного времени чиновников охватить в рамках привычных представлений титанический объем и разнообразие вопросов управления в ведущей войну России, следствием чего были порой грубые ошибки, вызванные косностью представлений.135
Разумеется, все отмеченные выше тенденции наметились и в других странах, и в том числе в Германии и в Австро-Венгрии, однако там не было сочетания из считавшейся далеко не смертельной угрозы и вызванной этим готовности нажиться на текущих проблемах, по безответственности достойной девиза мадам де Помпадур.
Консервативные монархии отличались той степенью общности, что это не могло не иметь зеркальных последствий для каждой из них в ходе войны. Общей чертой всех трех военных элит явилось наличие в каждой из них представителей или потомков той национальности, с которой, начиная с августа 1914 г., их родина вступила в смертельную схватку. В Российской империи это были немцы, как балтийские, так и волжские, и выходцы из колоний, разбросанных по всему югу России. Волна патриотизма, а затем — германофобии привела к началу трагедии российских немцев XX столетия. В годы Первой мировой войны травля и подозрения были особенно чувствительными и роковыми для военных, посвятивших свою жизнь любимой профессии, не подозревая, что когда-нибудь вечно послушный российский солдат или матрос будет ненавидеть его не только за дворянство, но и за почетную фамильную приставку «фон»136 и труднопроизносимое имя. Порой трагедия вырождалась в трагикомедию, когда взрослые, состоявшиеся люди меняли фамилии с немецких на якобы русские137 в отчаянных поисках новой основы доверия к ним в обстановке антинемецкой националистической истерии.
В Германской империи к началу Первой мировой войны достаточно много офицеров продолжали носить чисто французские фамилии, являясь потомками гугенотов, бежавших после отмены Нантского эдикта в 1685 г. в Пруссию, которая их милостиво приняла по инициативе «Великого курфюрста». Многие из носящих французские фамилии стали широко известны, например, в первые же недели — командир I армейского корпуса, псевдогерой Восточной Пруссии генерал Франсуа. Среди корпусных и дивизионных командиров были генералы по фамилии д’Эльза, Шаль де Боле, Гарнье, Гутьер, Леки, Фуке, одним из лучших германских подводников Первой мировой был Л. Арнольд де ла Перьер, французские корни были у адмирала Сушона, существовали целые военные династии из потомков французов.138 До Вильгельма II даже ставка Верховного главнокомандующего носила французское название Maison de Militaire, только последний кайзер сменил его на более патриотичное — Hauptquartier.139 Однако даже при том разгуле пропагандистских страстей, который господствовал в Германии, «немецкие французы» не стали жертвами шовинизма или его апологетами, полагая себя немцами вне зависимости от фамилии.140
В Австро-Венгрии важные позиции в дипломатическом корпусе, на флоте и чуть менее в сухопутных армиях занимали выходцы из дворянских родов с итальянскими корнями. Несмотря на восприятие Италии как наследственного врага, в этом не видели ничего предосудительного, ведь теснейшим образом с Италией и ее элитой, а также с римской курией столетиями была связана даже правящая династия Габсбургов. Характерно, что, воюя против панславизма, десятилетиями отстаивая тезис, что Австрия для славян суть нечто большее, чем страна, ведь «если бы ее не было, ее стоило бы придумать» (Ф. Палацкий), в двуединой монархии открывали дорогу к высшим должностям в армии, правительстве и церкви представителям едва ли не всех славянских народов. Делалось это в убеждении, что национальные консервативные элиты смогут должным образом контролировать настроения своих соплеменников. В дворянской же верности императору к королю представителей многочисленной (и вполне националистически мыслящей) аристократии, как, например, польской или хорватской, не сомневались. Таким образом, во всех трех империях офицерство оказалось уязвимо для подчеркивания национальной принадлежности и различных фобий на основе этнического происхождения, проявившихся с началом Великой войны.
Бескомпромиссная, идейная ненависть к врагу, необходимая для тотальной войны на уничтожение, довольно легко воспитывалась в солдатах в колониальных войнах, где она получала расистские и «цивилизаторские» обоснования. На фронтах европейской войны старые причины оказались неподходящими, хотя, в известной степени, расовые мотивы использовались в Германии для пропаганды войны против «славянства», то есть против России. Но при этом в условиях, когда каждая держава стремилась получить статус освободительницы народов, борца против тирании и деспотии, подобные неприглядные технологии воспитания идейной ненависти необходимо было подавлять и искать адекватную замену. Именно поэтому постепенно сформировались целостные психологические комплексы образа врага, базирующиеся на всех достижениях довоенной публицистики и фрагментах модных геополитических программ.141
Несмотря на то что в 1915 г. Российская империя потеряла из-за вражеской оккупации в результате «Великого отступления» до 20 губерний общей площадью 236 тыс. кв. км с населением (если не считать беженцев) около 15 миллионов человек, до подлинной национальной освободительной войны и спустя год было далеко, ввиду отсутствия германских войск на территории компактного проживания русского народа. Для германских солдат, еще меньше, чем их офицеры, знакомых с Россией и даже с ее западными окраинами, территории, захваченные в 1915 г., были в какой-то степени terra incognita, взаимодействие с которой изменяло их самих. Даже призванные в германскую армию студенты, оказавшиеся на Востоке, осознавали, что о России они не знают ничего — «царь, казаки, варварская», и только.142 Основой восприятия России германскими солдатами и офицерством зачастую становился шок, вызванный разностью быта, уровня жизни и взаимоотношений властей и населения.143 Основой для сложившегося образа послужили, таким образом, «этнический хаос, грязь и безграничные просторы».144 Оглушительный эффект от восприятия западных окраин Российской империи усугубляли еще и попытки русских войск при отступлении применять тактику «выжженной земли».
