На фронте единого представления о противнике и быть не могло, у военной элиты он всегда сильно отличается по своим составляющим от того, что возник у солдат и унтер-офицеров. Значительная примесь бытовых аспектов восприятия и соответствующей структуры контактов с местным населением,2 характерная для нижних чинов и их видения «войны снизу», для военной элиты была неактуальна из-за иных возможностей, иного воспитания, регулярных командировок в тыл, визитов жен и даже детей в штабы, наконец, в силу возраста. В связи с этим, а также с профессиональным (в первую очередь) отношением к опыту взаимодействия, вопросы, более связанные с оценкой сил противника, а не его специфических черт, занимали основное место во взглядах генштабистов и генералитета. С военной точки зрения Россия и русская армия в первые годы войны оставались недооценены германской военной элитой.3 Сказывалась трубившая о неслыханных (а потому легких) победах пропаганда. Этот миф долго держался даже несмотря на то, что до 1916 г. потери на Русском фронте были почти на четверть больше,4 чем на Западном. Австро-венгерский генералитет после кампании 1915 г. было приободрился, но тяжелое поражение на Волыни и прошлый опыт все же никаких оснований для пренебрежения к противнику ему не давали. Война против России для Центральных держав, особенно для австро-венгерской армии, где тяжесть столкновения с российскими войсками были склонны даже переоценивать,5 была намного кровавее, чем против Великобритании и Франции. В плен в германской армии попадали довольно редко, но поток раненых и больных только нарастал. Пленных же из австро-венгерской армии было достаточно для того, чтобы явное превосходство чувствовала уже на этот раз русская армия, а особенно ее офицерство.
Довоенная намеренная однозначность в планировании войны против России, уверенность в собственном профессиональном превосходстве провоцировали военных рассматривать войну против России с обобщенных позиций, так как частности оперативно-тактических действий казались улаженными. Конечно, германские генералы признавали мужество, упорство и готовность русского солдата и офицера идти в бой даже в безнадежной ситуации.6 Журналы для офицеров подчеркивали способность русской армии в целом быстро оправляться от поражений,7 которые из-за преувеличения их масштабов официальной пропагандой казались немцам просто катастрофическими. Конечно, такое отношение складывалось из противоречивых оценок, так как части как русской, так и германской армии были достаточно разными по боевым качествам, в т. ч. встречались и откровенно позорные сцены массовой сдачи в плен, особенно со стороны русских второочередных частей.8 Офицерский корпус противника считался в полной мере подверженным всем особенностям русского национального характера, как его понимали немецкие военные.9 Однако, кроме высокомерного признания личного мужества и неприхотливости врага на низших уровнях иерархии, к анализу и тем более оценке профессионального уровня российских командующих немецкая военная элита обращалась редко. До откровенного пренебрежения почти никогда не доходило,10 наоборот, отдавалось должное «смелости» некоторых русских оперативных замыслов,11 но только для того, чтобы подчеркнуть, в какой сложной ситуации была одержана очередная победа над противником и насколько тяжелые потери были ему нанесены.12 В какой-то степени одобрение русского стиля оперативного планирования было связано с тем, что оно во многом походило на германские образцы решительностью и масштабом задач, доходя едва ли не до верденских размеров. С большим уважением генштабисты и Обер Ост относились к первому русскому Верховному главнокомандующему в этой войне — великому князю Николаю Николаевичу, с которым тот же П. фон Гинденбург был знаком лично.13 Более того, позднее германские генштабисты даже сожалели о том, что ОХЛ не сделало для себя выводов из действий русского командования, например, планируя наступления 1918 г. как попытку превратить тактический успех в нечто большее, следовало вспомнить о судьбе Брусиловского наступления.14
Высоко ценились боевые качества русского солдата, особенно его упорство в обороне, и это при большой уязвимости соединений русских армий для грамотных тактических действий.15 С большим уважением относились к сибирским частям, а также к артиллерии, считавшейся лучшим родом войск в русской армии, признавался высокий уровень действий русской армии в т. н. «малой войне».16 Так же как и до войны, германских офицеров поражало полное отсутствие инициативы и низкая мобильность русского командования разных уровней.17 Наиболее слабым элементом считались командиры среднего и высшего звена,18 что совпадает с послевоенными оценками русской армии отечественными специалистами. Мнения относительно возможности окончательно разгромить Россию разделились, так как после эйфории Танненберга русские войска несколько раз неприятно удивляли противника, а Г. фон Сект, оказавшись в 1916 г. начальником штаба потерпевшей поражение австрийской группы армий эрцгерцога Карла,19 полагал, что русские солдаты воюют даже лучше, чем он ожидал. Однако, даже после войны Г. Куль, воевавший, правда, на Западном фронте, утверждал, что возможно было добиться решающей победы над Россией в результате военных действий в 1915 или 1916 г.20 Со временем появилась и иная точка зрения, созвучная довоенному русофильству, проникнутая уважением к мощи и возможностям русской армии. В 1916 г. пленному русскому генералу его германский коллега говорил: «Я уважаю русский народ. Эта война — несчастье для вас и для нас; будучи союзниками, мы покорили бы весь мир».21 Наличие и русофобии, и русофилии в профессиональной среде только показывало, что единой, продуманной стратегии в войне против России нет.22 Все крупные успехи были связаны с развитием оперативного искусства, которое, однако, ни при каких триумфах не сможет заменить собой grand strategy. Именно это Германия и познала на своем печальном опыте по итогам Великой войны не только на Восточном, но и на Западном фронте. Победные фанфары, раздававшиеся после Танненберга и Мазурских озер и только подогреваемые официальными кругами на фоне неудач на Марне и Эне, быстро приутихли на фоне неутешительной «заминки» с ожидавшимся взятием Парижа и после неудачи под Варшавой в октябре 1914 г. Тогда впервые выяснилось, что филигранные переброски и безукоризненное снабжение на Востоке возможны только при боях на немецкой территории.23
Если в начале войны еще встречалось убеждение, что против восточного колосса ведется превентивная, оборонительная по сути война, а общая стратегическая задача Германии — надолго ослабить своих враждебных соседей,24 то после кампании 1915 г. верхушка Кайзеррейха расширила горизонты планирования и приняла на себя миссию конструирования нового облика Восточной Европы. Теперь все чаще в Берлине (но не в Вене) задумывались о дальнейших наступлениях, взятии Киева и Одессы, на котором настаивал, например, влиятельнейший германский магнат и близкий друг кайзера А. Баллин.25 Помыслы военных сосредоточились на разработке такой системы границ на Востоке, которая бы одновременно обеспечивала безопасность жизненно важных для Германии провинций и была относительно сбалансирована.26 Помимо определения границ будущей германской сферы влияния Обер Ост быстро занялся администрированием захваченных областей, что можно воспринимать как широкомасштабный эксперимент в рамках подготовки глобального переустройства Европы, известного под названием концепции Срединной Европы, активно обсуждавшейся не только аннексионистами, но и мыслителями Второго рейха.27 В. Ратенау, который стремился к долгосрочному экономическому стратегированию, в ноябре 1915 г. совершил поездку в западные губернии Российской империи. Он обсуждал с Бетман-Гольвегом и Э. Фалькенгайном возможные пути выхода из войны с Россией и вел активную переписку с Э. Людендорфом, правильно угадывая в нем в будущем наиболее могущественного военного деятеля Германской империи и действительного командира германских армий на Востоке.28 Уже в августе 1915 г. Ратенау в своем письме канцлеру, а затем в меморандуме Людендорфу доказывал, что «антирусских интересов мы не имеем», «Россия — наше поле деятельности в будущем… она нуждается в финансовой мощи, которой для нее уже не будет Франция и не должна ею стать Англия, поэтому мы должны финансировать ее, защитив таким образом от Англии», отсюда делался вывод, обратный надеждам генералитета на Востоке: сепаратный мир должен быть заключен на Западе путем разгрома Франции,29 а в России сепаратный мир невозможен, пока на престоле царь и пока не побеждена ненависть ко всему немецкому.30 Дальнейшая аргументация носила крайне циничный и высокомерный характер, сводясь к идее протектората над подчиненной в финансово-экономическом плане Российской империей.31
