Пальма первенства в конкурсе на «империю зла», «тюрьму народов», «диктатуру и угнетение», ранее сравнительно легко (хотя и, как правило, бездоказательно) присуждаемая Российской империи, теперь переходила к ставшей «страной-оккупантом» Германии и к Австро-Венгрии. В габсбургской монархии уровень сепаратизма был прямо пропорционален военному истощению, а потому власти балансировали на грани повальных арестов националистической интеллигенции. Конечно, определенные шаги, чтобы компенсировать обретенное новой Россией превосходство в уровне свободы ее граждан, были в странах-противниках сделаны. В Германии кайзер в Пасхальном послании обещал избирательную реформу в Пруссии, а рейхстаг позволил себе в июле 1917 г. принять резолюцию о стремлении к «справедливому» миру. В Австро-Венгрии пришлось воздержаться от намечавшейся очередной порции мер против подозрительных национальных меньшинств, а также заявить через министра иностранных дел О. Чернина о готовности к миру «без аннексий и контрибуций». Большие надежды возлагались и на посредничество особенно благоволившей к Австро-Венгрии папской курии. Однако все эти меры, как и в России — фразы на лозунгах и в газетах — совершенно не устраивали солдат и мало интересовали офицерство.
Несмотря (а, возможно, и учитывая) на прогрессирующее падение боеспособности русских войск, 14 апреля 1917 г. Австро-Венгрия (в рамках резких и почти прямо антигерманских мирных инициатив молодого императора Карла I) фактически предложила революционной России мир, однако доживавший свои последние дни первый состав Временного правительства отклонил этот проект. Особенности военной обстановки на Восточном фронте к началу лета 1917 г. привели к тому, что в официально бескомпромиссной борьбе между Германией и Россией, где обе стороны к этому моменту провозглашали себя освободителями от тирании всех угнетенных народов и обороняющими свое отечество от агрессии деспотизма, наступил немыслимый ранее момент. Теперь и германское, и русское, и уж тем более австро-венгерское командование полагали любые военные действия наступательного характера опасными и даже вредными для определения исхода войны. Германская пропаганда была вынуждена замалчивать,47 а не беспредельно преувеличивать, как ранее, тактические успехи весны 1917 г. на Стоходе, ради того, чтобы не пробудить излишней патриотической тревоги в русских войсках, охваченных революционным брожением. Одновременно, уже в мае 1917 г., В. Ленин, рассчитывая, что русский Февральский переворот возымеет в ослабленной голодом и бесперспективностью борьбы Германии, а уж тем более в кайзеровской армии революционный эффект, считал любое русское наступление вредным, так как оно также вызовет подъем патриотизма в немецких войсках и повысит их устойчивость.48
В пристальном внимании русских и австро-германских солдат друг к другу, ставшем особенно крепким из-за уважения к стойкости и профессионализму противника, после Февральской революции 1917 г. открылась новая страница. Неоднократные запреты и даже упорные слухи о намеренной провокации ни к чему не привели. Солдатская масса и с той, и с другой сторон была уверена в лояльности противника во время самозваных перемирий. Здесь же выяснилась способность к общению на чужих языках, невзирая на низкий уровень образования. Процветали товарообмен49 и, что особенно тревожило немецких офицеров, вольный обмен политическими мнениями. При угрюмом молчании и бессилии русских офицеров летом 1917 г. немецкое офицерство, например, А. Кессельринг на переговорах о перемирии на Дунае,50 наблюдало то, что произойдет с их собственной армией на год позже, хотя генерал Гофман даже в Бресте зимой 1917–1918 гг. рассмеялся в лицо русскому адмиралу Альтфатеру, который предрек германской армии такой же развал, какой постиг русскую.51 Сочувствие к русским офицерам и поверженной империи имело место,52 но только в ходе Ноябрьской революции пришедшие в отчаяние кайзеровские офицеры начали подумывать о присоединении к русскому Белому движению,53 так как враг у них теперь один и тот же — большевизм. Во время солдатских мятежей в германских войсках в конце 1918 г. русские белогвардейцы вступались за преследуемых германских офицеров, доходило до кровопролитных боев.
В 1917 г. раскол между здравым смыслом и реальностью продолжения войны выразился в поразительном сочетании смертельных боев, отказа от уборки трупов на поле боя, занятом противником54, и почти через день, добрососедских бесед под гармошку. Ощущение, что такое поведение несовместимо и что один из элементов — «перемирие» или беспрерывные атаки, в том числе штыковые, — лишний, быстро заставило забыть все победные лозунги начала войны. То, что война радикально меняла не только судьбу, но и кругозор простых солдат, вполне очевидно, однако порой недооценивается то, что не меньшие перемены претерпело и, казалось бы, более мотивированное, теоретически представлявшее себе, что его ждет, и в целом сравнительно образованное офицерство, а в известной степени и генералитет.
Война, несмотря на то что она явилась для многих генералов великолепным тестом на профессиональную пригодность и заставила-таки произвести ряд громких отставок, не смогла кардинально изменить состав военной элиты в российской армии, хотя открыла возможности многим честолюбцам проявить себя и получить очень высокие награды.55 При этом огромная потребность в младших офицерах и дефицит образованных кадров, теоретически подходящих к производству в офицеры после нескольких месяцев обучения, сильно изменили социальный состав младшего офицерства, которое совершенно преобразилось по сравнению с августом 1914 г. Помимо часто упоминаемой пропасти между офицерами и солдатами русской армии образца 1917 г., можно говорить еще об одной, почти сформировавшейся пропасти — между младшими офицерами и высшим командным составом. После Февральской революции сложившееся и сдерживаемое только консерватизмом монархии напряжение в командном составе было разрешено с потрясающей и роковой быстротой.56 Неслучайно основным мероприятием военного министра первого состава Временного правительства А. И. Гучкова стала чистка высшего командного состава, проводимая не только из политических побуждений, как было принято считать, но еще и потому, что Гучков, всегда считавший себя специалистом по военным вопросам, давно ратовал за продвижение талантливых, решительных и (на словах) либеральных генералов вроде Крымова, Корнилова или Деникина.57 Все они сделали себе имя на этой войне, все до этого участвовали только в русско-японской, а потому были настроены по отношению к имперской бюрократии достаточно критически, не позволяя убедить себя примерами из славного прошлого. Однако они отнюдь не считали русскую армию беспомощной, а ее командование бездарным, хотя и готовы были нещадно обвинять стариков из высших слоев генералитета и придворных из Ставки. Однако вслед за этими далеко не старыми (около 50 лет, а то и младше) честолюбцами шло поколение, вовсе не желавшее сохранить что-либо из прежнего наследия, именно оно составило себе имя в комитетах и комиссариатах, оно же и легко вступало в социалистические партии.
За несколько месяцев место Верховного главнокомандующего перекочевало от члена императорской фамилии, авторитетнейшего в армейских кругах военного (Николая Николаевича) к 36-летнему юристу без военного образования и опыта службы в армии (А. Ф. Керенскому), а затем — и к прапорщику военного времени и бывшему уклонисту (Н. В. Крыленко).58 Наличествовал своеобразный эффект сжатой пружины. Очевидное профессиональное превосходство унтер-офицерского состава над офицерами ускоренного выпуска последних месяцев Великой войны наблюдалось не только в русской, но и в германской армиях, но, благодаря Гражданской войне, вопрос о том, кто умеет командовать войсками в современной войне, был разрешен в России окончательно.59 Процесс радикального обновления элиты продолжался и в Белой, и в Красной армиях в течение всей Гражданской войны, пройдя несколько этапов кризиса и конфликта между поколениями командиров. Разумеется, процесс радикального обновления офицерского корпуса не мог быть исключительно трагедией,60 предоставляя невиданные шансы не только честолюбцам, но и, например, тем, кто мог сделать карьеру в национальных частях просто за счет своей этнической (в том числе мнимой) принадлежности, однако и драматизма хватало.
