Разумеется, особые коллизии претерпели и иные каналы политических контактов между правящими кругами трех консервативных империй. Тяжелую трагедию довелось пережить не только консерваторам, но и умеренным либералам (например, С. Ю. Витте и М. Веберу), уверенным в неконструктивности конфликта между огромными империями континента, что в конечном счете пойдет на пользу морским державам Запада. Оборвались тысячи нитей между двумя немецкоязычными великими державами с одной стороны и громадной империей на Востоке, лишь претендующей на чисто славянский характер, — с другой. В условиях затянувшейся войны это казалось естественным, но временным явлением, однако тотальный конфликт закончился крахом консервативных монархий, поэтому «временный» и порой очень неохотный разрыв между элитами Германии/Австро-Венгрии и России стал бесповоротным и окончательным. Причиной тому было отнюдь не нежелание примириться. В годы войны среди консерваторов по обе стороны фронта крепло убеждение, что сепаратный мир будет не изменой Родине, в чем их так упорно обвиняли либералы, а наоборот, ее спасением. До масштабных проектов добиться сепаратного «консервативного» мира так и не дошло, в первую очередь из-за лояльности российских консерваторов к занимавшему в этом вопросе непреклонно-отрицательную позицию Николаю II. Лишь после его ареста и гибели крайне правые стали искать более активных контактов с Центральными державами. Тем не менее, в вихре революций и гражданских войн прежние, консервативные элиты были уничтожены, в том числе и физически, а потому ни о каком восстановлении былых контактов (за некоторым исключением в виде эмигрантских съездов) не могло быть и речи. Никаких шансов на возобновление диалога не осталось у прочно связанных с англо-франкоамериканской коалицией либералов. Так, попытки П. Н. Милюкова87 переориентироваться летом 1918 г. на Германию вызвали отторжение у большинства его соратников. Таким образом, с лета 1917 г. своего рода монополию на то, чтобы стать главным каналом дальнейшего русско-немецкого культурного диалога, получили социалисты разной степени радикальности.
Необходимость иметь четкую позицию по вопросам мира и войны заставляла крупнейших германских социал-демократов выступать с заявлениями и выпускать монографии,88 на которые следовали отклики из стран-противников. В марте 1917 г. русские социалисты из Петросовета предоставили германским социал-демократам шанс возобновить даже в рамках войны самостоятельный и независимый от соблюдения государственных и военных интересов диалог, однако разговаривать с более свободной страной, чем Германия, без обвинения в государственной измене (по примеру К. Либкнехта и Р. Люксембург) германские социал-демократы не смогли.89 Вплоть до большевистского переворота как официальная, так и умеренно-социалистическая пропаганда Германии находились в очевидном затруднении. После событий ноября 1917 г. затруднения только возросли, ибо леволиберальная интеллигенция, надеявшаяся на превращение «военного социализма» в Германии в преддверии перехода к демократии,90 неожиданно убедилась, что социализм может быть реализован и «татарством» и ничего общего с демократией не имеет. Возмущали и непредсказуемость хода и темпа русской революции, и нежелание русских социалистов признать казавшиеся столь очевидными немцам минусы дальнейшего союза с Антантой. По мере ухудшения экономического положения Центральных держав нервозность и озлобление как в парламентах, так и во дворцах и штабах нарастали.
Отчаянная надежда на чудо заставляла Людендорфа в октябре 1917 г. заявлять, что «если мы продержимся эту осень, мы выиграем войну»,91 поэтому события 7–8 ноября 1917 г. пришлись как нельзя кстати. При этом восприятие очередной революции было на эмоциональном уровне резко отрицательным, в оценках М. Гофмана доминирует выражение «свинство».92 Октябрьская революция, совпавшая с окончательным оформлением разгрома итальянцев под Капоретто, дала сигнал к подготовке будущего решающего натиска на Западе, первое совещание о котором Людендорф провел 11 ноября 1917 г. и начал словами: «…положение в России и Италии позволяет в новом году нанести удар на Западе».93 Тем удивительнее были быстрые перемены в положении на фронте после переворота в Петрограде, к 30 ноября из 125 русских дивизий (по немецким оценкам) 20 подписали перемирие с противником на своих участках, остальные просто воздерживались от любых действий.94
Вплоть до конца 1917 г. проекты передела Восточной и Южной Европы базировались на том, что интересы России совсем не учитывать не удастся, хотя по сравнению с «мирным предложением» декабря 1916 г. с весны 1917 г. акцент на аннексиях становился все более сильным. Если на Западе даже самые радикальные аннексионистские проекты опирались на некоторую историческую традицию (аллюзии со временами расцвета Священной Римской империи), то на Востоке от германского командования и правительства фактически требовалось создать государства заново, в границах, в которых они никогда не существовали. Однако, как бы внимательно и рационально военные аналитики и разведка ни относились к различным националистам с окраин Российской империи, германские проекты государств-сателлитов всегда являлись частью замысла создания буферных государств между Кайзеррейхом и Российской империей, в окончательный крах которой вплоть до Октябрьской революции было трудно поверить.
Явно антизападный характер большевистской революции оставлял Германии надежды на прочный союз на основе общей вражды с Антантой и ее союзниками в лице белых армий. Среди немецкой интеллигенции постепенно сформировались несколько движений, выступавших за союз с большевиками, несмотря на их радикальные воззрения и действия.95 Политическая элита, особенно близкое окружение кайзера, в ходе переговоров в Бресте мыслила феодально-династическими категориями, строя разнообразные утопические проекты раздела будущих германских приобретений между царствующими домами. Саксонская или вюртембергская династии должны были получить польский престол, боковая ветвь Гогенцоллернов — воцариться в Прибалтике, был выбран король Финляндии из Гессена и т. д., что доказывает абсолютную неспособность кайзера, уже занявшегося разработкой своего герба герцога Курляндского, и его окружения выйти на стратегический уровень планирования.96
Германские военные, в отличие от политиков и интеллигентов, имели непосредственный опыт общения с большевиками в ходе переговоров в Бресте и затем — в ходе оккупации западных областей бывшей Российской империи и потому так же прагматично, но более трезво оценивали перспективы сотрудничества с новым Советским правительством. Тем не менее, среди военных были сторонники заключения с поверженной Россией умеренного мира (Сект, Брухмюллер, Гофман), так как они рассматривали Россию как будущего союзника или ценного нейтрального партнера на втором этапе глобальной мировой схватки,97 когда вновь станет возможным обратить все силы против Великобритании. Россия даже в ослабленном революцией состоянии представлялась достаточным противовесом англо-американскому альянсу.98 Уже в конце декабря 1917 г. германская комиссия отправилась в Петроград для оценки сырьевых возможностей России и состояния ее экономики, придя, однако, к верным и потому неутешительным выводам, особенно относительно транспорта.99 В 1917–1918 гг. некоторые отделы Генштаба даже разрабатывали планы действий в ходе будущей, второй, мировой войны.100 Еще до начала переговоров в Бресте, 29 ноября 1917 г. кайзер дал статс-секретарю по иностранным делам Кюльману поручение: выяснить, нельзя ли добиться с Россией «своего рода союзнических и дружеских отношений», поскольку так же, как и после русско-японской войны, «достичь этого будет легче, чем мы сейчас полагаем».101 3 декабря 1917 г. Кюльман направил кайзеру меморандум, в котором излагал программу обширного сотрудничества и помощи России с учетом того, что Австро-Венгрия попытается конкурировать с Германией на этом направлении, и Вильгельм II с его доводами согласился. Наряду с этим уже в середине 1918 г. германское ОХЛ выступило с проектом, который основывался на новой концепции восприятия России. Теперь Германия должна была быть бастионом против большевизма, чья культурно-историческая миссия — защита Восточной Европы от деспотизма, ранее бывшего «московит-ским»,102 а теперь — большевистским. Формальный проигрыш Россией военной борьбы на Русском фронте не устранял опасений относительно ее мощи в ближайшем будущем.103 Эта позиция была быстро сформирована за счет старой и устоявшейся концепции особой миссии Германии — защита Европы и христианства от агрессии из Азии (имеется в виду и Россия) и борьба против «славянской агрессии и притязаний».
