Очевидная теснейшая связь между царствующими домами Европы, которая была совершенно несовместима с состоянием смертельной и самоубийственной схватки между государствами с ними во главе, начавшейся с июля 1914 г., уже тогда не позволяла публицистам, политикам и исследователям Первой мировой войны игнорировать личные мотивы в ущерб другим (возможно, истинным) источникам принятия решений. Характерно, что в ожидании будущего конфликта свой взгляд на его неизбежность и возможную природу высказали не только военные или политики, но и ученые, экономисты. Наиболее точный прогноз (из широко известных) получился у Ф. Энгельса,11 его впоследствии подхватил и использовал в своих работах и статьях В. И. Ленин.12 Позднее марксистская историография фактически не придавала значения всем другим факторам возникновения Первой мировой войны, кроме социально-экономических. Выразителями объективных тенденций развития монополистического капитализма в политическом процессе и дипломатии стали, естественно, империалисты всех стран. Однако многие знаковые фигуры той эпохи с огромным трудом можно было причислить к империалистам как по взглядам, так и по происхождению и общественному статусу.
Характерной особенностью восприятия России в Германии было представление о парадоксальной двойственности этой страны, наличии в ней несовместимых по уровню развития составляющих. Перед немецкими интеллектуалами все время вставал вопрос, что считать истинной Россией — ее полудикую, азиатскую систему управления страной, ее нищету и явную непонятность принимаемых ее правительством решений или ее высочайшего уровня литературу, Достоевского и Толстого, «властелинов душ» не только в России, но и в Германии наравне с Ницше, который считался более вульгарным и простым чтивом,13 чем «Преступление и наказание», «Война и мир» или «Братья Карамазовы». Любопытно, что среди русского интеллектуального сообщества, несмотря на частые поездки за рубеж, также отсутствовало единое, целостное представление о том, что такое современная Германия. Существовала та же амбивалентность: с одной стороны — Германия из Эссена, Германия милитаризма, тяжелой артиллерии и «пушечного короля» Круппа, с другой — Веймар, Гете, высокая университетская культура, классическая философия и лирика Шиллера.14 Обе стороны напряженно размышляли, какой из противоположных образов противника более близок истине или хотя бы какой из них возобладает в будущем. При рассмотрении образа России, сложившегося в Германии в XIX — начале XX в., принято ссылаться на фразу Г.-Ф.-В. Гегеля о том, что русские и Россия — «неисторические» народ и страна, в отличие от Германии.15 На этом основании делается вывод о пренебрежении ко всему русскому и колонизаторском акценте в немецком взгляде на Россию. Безусловно, во многих случаях это присутствовало, однако упрек в «неисторичности» в первую очередь показывал, что русские по-иному понимают историю и государство вообще и имеют другую парадигму познания и иное отношение к времени, что соответствует истине и признаваемо русской интеллектуальной элитой. Однако из этого философского наблюдения немецкой элитой были сделаны практические выводы, несколько утрировавшие первоначальный смысл, придав ему оттенок вульгарности.
При этом условий для определенного взаимопонимания, особенно в военной среде, было вполне достаточно. Имелась общая проблема обуржуазивания офицерства и восприятия этого элитой в условиях консервативной монархии, хотя имели место значительные различия в темпах. Если в России открытость офицерского корпуса для недворянских сословий, в первую очередь для буржуазии, во время Великой войны была вынужденной или до войны незначительной, то в Германии она стала набирать силу с момента ее объединения в 1871 г.16 В России же, в условиях подавляющего численного превосходства неграмотных подданных над грамотными и весьма слабого распространения не только высшего, но даже среднего образования, дворянство могло сохранять что-то вроде монополии на офицерские вакансии как в силу традиции или дискриминации выходцев из других сословий, так и в силу своей образованности, а также вследствие энергичных мер правительства по поддержке дворянского сословия в сфере военного образования (особенно при Александре III).17 Тенденция к профессионализации офицерского корпуса, несколько ошибочно отождествляемая с процессом обуржуазивания, была подкреплена в России реакцией на поражения в русско-японской войне, а в Германии — все возрастающими сомнениями в превосходстве над коалицией противников. В Австро-Венгрии эволюция социального состава офицерского корпуса определялась двумя почти противоположными тенденциями:
1) требованиями избежать обвинений в засилье титульных наций, хотя немцы и венгры составляли вместе чуть ли не две трети кадровых офицеров (при едва 40 %-ной доле в населении империи), а потому обязательным инкорпорированием представителей всех наций (включая евреев, что России и Германии было не свойственно) в командный состав;
2) желанием поддерживать единство имперской элиты по сословному, а не национальному признаку, а потому явные льготы региональной и порой вполне националистической аристократии. Куда проще, чем в соседних империях, в Австро-Венгрии было получить дворянство, предоставляемое почти автоматически за 25–30 лет беспорочной службы императору.
Несмотря на все успехи в развитии русской буржуазии и интеллигенции разночинского происхождения, офицерство в России даже к 1910-е гг. едва ли не на две трети состояло из дворян, хотя процесс его развития был неоднозначным.18 Отчасти это объясняется непопулярностью военной службы среди буржуазии и тем, что в ходе XVIII–XIX вв. русским правительством были приняты все возможные меры для зачисления в дворянство, в том числе потомственное, всех людей, серьезно проявивших себя на военной и гражданской службе.19 Процесс размывания дворянского офицерства и даже военной элиты выходцами из других сословий уже дал такие «результаты», как сын крестьянина М. В. Алексеев, или, как он сам себя именовал в августе 1917 г., «сын простого казака-крестьянина», Л. Г. Корнилов. В 1912 г. доля выходцев из непривилегированных сословий среди генералитета достигала пока только 2.69 %, однако среди обер-офицеров «податного сословия» было уже 27.99 %, причем в казачьих частях был еще более «демократический» состав офицерства. Это означало, что в будущем доля выходцев из крестьян, рабочих и др. вырастет и на верхних ступенях военной иерархии.20 Генералитет самой крупной и одной из самых бюрократизированных армий мира — Русской императорской — насчитывал менее 1.4 тысячи человек, а такое количество вакансий с трудом могло удовлетворить даже запросы выходцев только из придворных кругов и аристократии. Мемуары русских офицеров полны описанием тех манер и того уровня финансовых трат, которые обязан был иметь даже поручик.21 Ари-стократизирование офицерского корпуса, особенно гвардейского, приводило к тому, что жалование офицера престижной части фактически отсутствовало, оно исчезало, а представители знатнейших фамилий проматывали состояние в несколько лет.
Целостность мнения военных разных стран друг о друге поддерживалась общими концепциями построения образа и способом восприятия окружающей действительности. Е. Ю. Сергеев, исследуя структуру менталитета офицеров Генерального штаба великих держав перед Великой войной, пришел к выводу, что наиболее взаимно близки были именно германская и российская военные элиты,22 в том числе благодаря общим базовым установкам,23 похожим функциям в рамках консервативных империй. Осознание и восприятие друг друга немцами и русскими концентрировалось на несколько демонстративном подчеркивании различий, но не на изначальной враждебности. При этом и те, и другие относились к оппоненту с разной долей снисходительности, вплоть до высокомерного презрения. Это не мешало активному изучению в России классики немецкой военной мысли, российская военная элита находилась под определенным влиянием военных специалистов из Германской империи.24 Уже в ходе Великой войны эта близость подтвердилась в сравнении русских коллег с союзниками, так как австро-венгерское офицерство весьма серьезно отличалось от германского по социальному составу и профессиональной манере, поэтому отношения между ними складывались натянутые, а оценка союзника из второй «немецкоговорящей» империи не только в обществе,25 но и в военной среде порой была еще более критической, нежели мнение о русской армии и ее офицерстве.26 Безусловно, этому только помогало наличие в рядах австро-венгерского офицерства сравнительно большой доли аристократии, кичившейся своими титулами не только перед выходцами из буржуазии, но даже перед прусскими юнкерами, а также пестрый национальный состав, так как среди офицеров-австрийцев достаточно много было потомков онемеченных ела-вян, что отражалось в их фамилиях, а венгры весьма остро реагировали на любые попытки ущемить их равенство с немцами.
