От начала времён неотвратимый мор человечества символизировала «чёрная смерть» – чума. Тому были веские причины: в обозримом прошлом, на закате Средневековья чума, нахлынувшая из Китая, за четыре года убила треть Европы – тридцать четыре миллиона человек. Недаром шекспировская реплика «Чума на оба ваши дома!» осталась зарубкой в памяти человечества.
Одно не исключает другого: помимо чумы, повсеместно злодействовали и другие занесённые в Европу болезни, не менее губительные. Так что Меркуцио, друг влюблённого Ромео, с тем же успехом мог призвать на головы Капулетти и Монтекки проказу, и строптивые аристократы мучительно сгнили бы заживо и развалились на куски… Но он предпочёл чуму – как видно, она была свежей в коллективной памяти европейцев.
Пандемии накатывали на Европу волнообразно. Чума необъяснимым образом отступила, её место к концу девятнадцатого века заняла холера, просочившаяся из Бенгалии. И если на этот раз речь не шла о гибели цивилизации, пустившей уже паровозы по железным путям и приспособившей электричество, бегущее по проводам, для житейских нужд, – но при всём при том жертвы этой азиатской смерти исчислялись в Европе многими сотнями тысяч, а в самой Индии – миллионами душ.
Так что не следует удивляться тому, что Хавкин, в поисках улучшения человеческой породы придерживавшийся масштабов планетарных, а не семейных или же племенных, обратился, едва переступив порог Пастеровского института, к холере. Чума, разумеется, представляла для него не меньший интерес, но чуме уготовано было дожидаться своей очереди. В этом подходе роскошный Шекспир не служил ему указкой: убойная агрессивность холеры делала именно её врагом номер один Европы и мира, а вместе с ними и Вальдемара Хавкина.
Время бежало то рысью, то плелось шажком. Многочасовые, из ночи в ночь, бдения помощника библиотекаря над микроскопом начали приносить свои плоды: увеличенная в сотни раз картина болезнетворных холерных тварей понемногу высвечивалась и освобождалась от тумана. Свои наблюдения и выводы Хавкин обстоятельно, не упуская мельчайших подробностей, записывал в лабораторном журнале. Эти записи, которые он вёл по-французски, легли в основу статьи, подготовленной им «на всякий случай» и нашедшей-таки место в негромком, но вполне серьёзном научном издании. Речь в статье шла о создании холерной сыворотки, ослабленной до необходимого предела, и весьма перспективных лабораторных экспериментах на мышах. Публикация вызвала резонанс: консерваторы, а их было давящее большинство, свысока насмехались над молодым автором, не получившим академического медицинского образования. И вот какой-то библиотекарь, то ли зоолог, место которого, в лучшем случае, в зверинце, берётся судить о методах борьбы с самой разящей эпидемией века!
Реклама и антиреклама растут из одного корня; о Вальдемаре Хавкине заговорили в научном сообществе. И совсем неважно, как заговорили – хорошо или плохо; главное, что не молчали, набравши в рот воды. И Хавкин в одночасье занял своё место в хвосте негустого пока что ряда микробиологов, в голове которого помещались Пастер и Мечников. Естественно, поднятый статьёй шум был услышан и в Институте – всякая публикация, связанная с микробиологией, добавляла устойчивости особняку в Пятнадцатом округе. На ученика библиотекаря сослуживцы стали поглядывать с интересом, а Вальди, отсидев положенные часы за библиотечной стойкой, отправлялся с наступлением вечера в опустевший после рабочего дня лабораторный зал – к микроскопу, плоским чашкам Петри, ретортам и смертоносным штаммам. Работа продолжалась как ни в чём не бывало, и конец её был не виден.
И всё же дерзкая публикация, замеченная строгими глазами критиков и вызвавшая волну, не прошла даром: Хавкин, неожиданно для себя, был повышен в должности и назначен ассистентом при экспериментальной лаборатории института Пастера. Это назначение открывало перед ним новые профессиональные возможности, но он не изменил своей привычке и над противохолерным препаратом, который в скором будущем назовут «лимфа Хавкина», продолжал работать с наступлением темноты, в пустом лабораторном зале, в почти пустом Институте.
В один такой прекрасный вечер к нему в зал спустились с третьего этажа двое: Пастер и Мечников. Третий этаж Института был жилым – там располагалась квартира Луи Пастера, туда допускались лишь самые приближённые люди великого учёного. Мечников входил в этот круг.
Появление поздних гостей на пороге лаборатории, а такое случилось впервые, застало Хавкина врасплох и лишило его дара речи. Они пришли к нему – больше здесь никого не было! Но зачем?
– Сиди, Володя, сиди! – подойдя, сказал Мечников по-русски, а потом перешёл на французский. – Господин Пастер прочитал твою статью и захотел на тебя поглядеть. Знакомься!
– Ваш учитель, – Пастер взглянул на Мечникова, – говорил мне о вас. Вы хотите расправиться с холерой? Решить «холерный вопрос» раз и навсегда? Рассказывайте поподробней! На чём вы тут остановились? – Он указал на микроскоп, а потом, чуть оттеснив Хавкина плечом, приблизил глаз к окуляру, всмотрелся и сказал почти шёпотом, для самого себя: – Изумительный пейзаж!
Вплотную к Пастеру, Хавкин испытывал к нему восторженное доверие, почти родственное. Да, пейзаж! Изумительный! Как в швейцарских Альпах или, может, на тропических островах с кокосовыми пальмами! Какая разница! Сам великий Пастер проявляет интерес к работе Хавкина… И Володя принялся рассказывать о погоне за вибрионом, о своих сомнениях и надеждах, а Пастер расспрашивал, вглядываясь вглубь темы, и разговор казался бы для непосвящённого совершенной абракадаброй.
– Конец, пожалуй, виден, – отстранившись от микроскопа, сказал Пастер. – Вас ждёт испытание: доказательство правоты нужно будет предъявить и нашим коллегам, и публике. И тут мышей, вы понимаете, недостаточно.
– Я понимаю… – кивнул Хавкин.
– Понадобятся испытания на людях, – сказал Мечников.
– Вы думали над этим? – с интересом спросил Пастер.
– Немного… – сказал Хавкин. – Эту проблему я смогу решить.
Пастер и Мечников провели в лаборатории с четверть часа; Вальди минут не считал. После ухода гостей он просидел над микроскопом ещё часа полтора. Негаданный визит выбил его из колеи, он не мог сосредоточиться на работе. Испытание на людях? Да, конечно, он думал об этом. Он понимал, что это смертельно опасный эксперимент, но совершенно необходимый. Решение должно быть осознанное и добровольное – силком тут никого не притащишь, за деньги не купишь. Обещать приговорённым к казни преступникам свободу, если они выживут после вакцинации и последующей инъекции холерного яда? Может, и нашёлся бы какой-нибудь отчаянный игрок, но власти на это не пойдут: микробиология не в чести, и громкий общественный скандал вполне вероятен.
Осознанное и добровольное решение – рискнуть собственной жизнью ради миллионов жизней чужих незнакомых людей. Боевики-народовольцы рисковали жизнью на Приморском бульваре в Одессе – и, выиграв, проиграли: публичная казнь генерала Стрельникова поволокла за собой висельную верёвку для других казней, а ход истории не поменяла ничуть. Испытание противохолерной вакцины может, должно поменять ход истории – если только эксперимент окажется удачным. Но гарантировать благоприятный исход нельзя. Надеяться – можно, а гарантировать нельзя.
